Ехал не по своей воле - мало кто вообще встречался с Берией по своей воле. Даже Сталин, похоже, общался с ним через силу, по необходимости, по-русски это называется - "душа не налегает". У этого монстра душа не налегала, не прилегала ни к кому из ближайшего окружения - чем дальше люди отстояли от него, тем с большей легкостью он мог с ними общаться.
Лаврентий вызвал академика. Позвонил с утра и огорошил:
- Давненько мы с тобой, Игорь, чайку не пили…
У академика тоскливо заныло под ложечкой. Дело даже не в том, что чай они с Лаврентием Павловичем пили не далее как третьего дня, правда, не на Лубянке, куда Курчатов являться не любил, а в совминовском кабинете: наверное, Берия его выбрал когда-то сам - все окна, даже не будучи зашторенными, упирались в стену. Нет, Курчатов Лаврентия не боялся: на одной хватке, даже такой сумасшедшей, как у этого медоточивого и тонкогубого менгрельского Мефистофеля, далеко не уедешь. Нужно еще серое вещество, субстанция аморфная, н и ч т о ж н а я, но именно вокруг нее и вынуждена неистовствовать сервильно такая вот сумасшедшая мускульная энергия. На данном историческом отрезке - исполнения спецзадания высшего государственного значения - они с Берией - сиамские близнецы (Курчатова передергивает): отсекут одного - сгинет и другой.
Это в равной степени (Курчатова передергивает еще раз) относится к каждому из них двоих.
Нет. Просто академик только что собрался попить чаю со своей женой. В кои веки в воскресенье оказался дома и даже на даче. Вон прислуга уже и столик с веранды под сирень вынесла. И даже кулич, не спросясь у хозяев, на вышитой миткалевой салфеточке водрузила. Говорят, Пасха...
- Ну, не торопись. Разговейся, - хохотнул вездесущий оборотень. - А пообедаем у меня. С гусем - как и положено православным атеистам. Жду в два часа. Дома… Разговор есть, - сухо закончил Мефистофель.
Адрес не назвал - этот адрес и так знала вся Москва.
И вот Курчатов уже едет по пустынной Москве. Сидит, родовито дородный и рослый, на заднем сиденье. На переднем - шофер и охранник, две почти сросшиеся, ватином подбитые спины. Тоже, бляха-муха, сиамские близнецы. Они отгорожены от академика пуленепробиваемым стеклом. Где-то позади маячит еще и машина сопровождения - там уже ребятки не с маузерами, а с автоматами. Господи, неужели до скончания дней теперь жить ему вот так - голым в толпе?
Что еще там за разговор? - крепко, больно потянул себя за редкую, но все еще сажисто-черную, схимника, длинную бороду.
Москву вымыли. Вообще-то, к майским пролетарским праздникам, а получилось как бы и к Пасхе тоже. Отражения витрин бежали по вымытым, с хлоркою, зеркальным округлостям "Зима".
Вот и угол Вспольного и … как его, - Воровского. Никак не привыкнешь. "Поварская" куда сподручнее. Как это Вспольный до сих пор не переименовали? - наверное, самое беспартийное наименование во всей Москве. Когда-то долговязый студент Курчатов гулял по здешним заспанным переулкам со своей будущей женой.
Дома почти не видать. Он со всех сторон обнесен стеною наподобие восточного глиняного дувала. Студент Курчатов, вообще-то, тогда, в юности, этих глинобитных застенков тут не видел. А может, просто смотрел, не отрываясь, в другую, нежно светящуюся сторону.
Как только машины, приседая, подрулили к глухим кованым воротам, те со странно морозным, в такую-то майскую теплынь, лязгом открылись. Раззявились, жестко сомкнувшись после глубокого глотка.
Двор оказался неожиданно - для центра Москвы - просторным.
Курчатов очутился здесь впервые.
Гостеприимный хозяин уже встречал его на крыльце. Курчатов в темном костюме и в галстуке. Берия же в мягких фланелевых брюках и в байковой кофте поверх клетчатой спортивной рубахи.
Крыльцо, обратил внимание Курчатов, деревянное, узорчатое, грубо приспособленное к кирпичному дому.
Обнялись.
- Проходи, дарагой, будь как дома! - нарочно нажимая на грузинский акцент, который, вообще-то, был ему почти несвойственен, увлек, приобнимая, хозяин гостя в глубину особняка.
Они расположились сперва в гостиной. Покойные плюшевые кресла, пестрые восточные ткани, мягкий послеполуденный свет, сквозивший сквозь гардины - особняк, расположенный, вообще-то, рядом с гудящим Садовым кольцом, казался погруженным в благословенную толщу винного бурдюка.
Они выпили чего-то, что было уже приготовлено на низеньком, тоже восточного стиля, сдержанно инструктированном столе. Прислуживала полная, томная, но какая-то совершенно неслышная, невесомая на ногу женщина грузинского толка. Поскольку ее не представили, Курчатов понял: не жена. Впрочем, жену Берии он смутно помнил: раза два встречались на приемах в Кремле.
Жена у Берии - пава. Помнились влажные, как будто только-только что распустившиеся, раскосые черные глаза. Если бывают черные лилии, то это про них. Кажется, даже запах, дорогой, иноземный и влекущий, шел именно от них, только что - прямо к приему - распустившихся, а не от большого, текучего тела.
Гуляет, стервец, - вспомнил московские байки Курчатов. - И как можно гулять от такой бабы?
И как же, подлец, находит время? - в таком-то бешеном цейтноте! - почти что с завистью подумал академик, который на десяток лет моложе своего вальяжного визави.
Говорят, жена потому и не бывает в этом особняке, предпочитает жить на даче, за городом - чтоб, значит, не нарваться случайно на очередную мужнину пассию из простых, как это и водится у революционеров со стажем всех мастей и национальностей.
После перебрались во двор. Здесь тоже накрыт красивый выносной стол на двоих. Никакой стены, никакого глинобитного дувала вокруг разлапистого одноэтажного дома отсюда, изнутри, не просматривалось. Стена вся увита плющем, вдоль нее стоят кадки с вечнозелеными - видимо, непосредственно из Грузии - растениями и растут мощные, древовидные кусты, под которыми бесшумно протекает, извиваясь, взятый в бетон арык.
Несколько плодовых деревьев, в основном вишня и алыча, бурно и вразнобой цветут тут и сям.
Цветет в Тбилиси алыча -
Не для Лаврентий Палыча.
А для Семен Михалыча
И - для Климент Ефремыча…
До таких частушек было еще так далеко, что они вообще казались немыслимыми. Богохульными.
Курчатов подумал: зачем ему, Лаврентию, дача - тут и так рай за Садовым кольцом.
- Видишь, у нас тоже сирень имеется, - хохотнул хозяин, пригнув к себе роскошное, как многозвездное небо, соцветие и шумно, вкусно понюхав его.
У Курчатова опять что-то подспудно тенькнуло: и это знает, пролаза! Про чаепитие с женой, что прошло из-за этого утреннего звонка скомканно, не по-людски. Впрочем, тут, чтоб угадать, много ума и не надо - сирень сегодня буйствует на каждой подмосковной даче.
- Прошу!
Стол грузинский, с обилием зелени и жареного мяса, аромат которого, наверное, переваливал, переливался через восточный дувал вместе с майским дурманом персидской сирени. И дурманил, пожалуй, редких прохожих - дом, все окна которого наглухо, с походом, перекрыты стеной, опасливо обходили даже те, кто не знал, что за жилец заточен в нем - больше, чем сама сирень: Москва все еще по-военному недоедала.
Москва недоедала, страна же откровенно голодала.
Пили сперва "Мукузани", потом пошло послаще, погуще: "Киндзмараули", "Хванчкара", но все пока строго по привычной, сталинской линейке.
Прислуживала все та же дама в белоснежной, насахаренной наколке и в таком же переднике, повязанном, правда, поверх темного, тяжелого, не обслуги, бархатного платья, что делало даму еще больше похожей на зрелую виноградную гроздь, нежно испотевающую хмельным внутренним соком.
Курчатов давно заметил топтунов, стоявших, оказывается, не только по внешнему периметру двора, но и по внутреннему. Да и блюда из кухни, пристроенной к особняку, выносили молодцы хоть и в накрахмаленных фартуках и даже в поварских колпаках на стриженых головах, но с совершенно очевидною выправкою рамен. Однако дама ловко перехватывала их на полпути, и к столу - действительно под рясно, чудесно и тяжко цветущей сиренью (тоже клейко обтянута бархатом ранних, еще пахучих листьев) - никто, кроме нее, не подходил.
Небо над Москвою стояло такое, словно его только что страстно, с треском разорвали, и из-под него выглянуло нечто совершенно исподнее, незаношенное, впервые надеванное.
Вроде как сама плащаница бирюзово замреяла над Москвой.
Курчатова вино не брало - возможно, потому что он не так уж падок до него. Ему день и ночь приходится пребывать в трезвости, и "старых дрожжей", что втихомолку бродят в крови у мужчин, дожидаясь долива, в нем отродясь не бывало.
Но скорее все же по другой причине.
Лаврентий тянул резину. Пил он хорошо, плотно, так же с удовольствием, не вприглядку, закусывал, зачастую ловко и чисто обходясь одними руками там, где Курчатов уныло ковырялся вилкой-ножом. Сорил анекдотами, шутками, подчас, не называя, незлобиво пересмешничал С а м о г о (вот у кого акцент действительно не вытравился до конца дней, и пародировать его было легче легкого, да кто же мог решиться на это?).
Но к делу не приступал - и впрямь не для этого же роскошного воскресного грузинского обеда позвал середь бела дня директора самой секретной в Союзе лаборатории номер два? (При том, что номера один вообще не существовало. Номер, цифру дали, чтобы никаким там прилагательным-существительным не обмолвиться, не намекнуть ненароком на существо л а б о р а т о р н ы х занятий).
Дама уже поставила фрукты и несла, прижимая, как двойняшек к двойной же груди, способной утолить жажду - жизни - и вполне половозрелых жаждущих, бутылки с коньяком, когда Лаврентий, внимательно-таки сопровождавший взглядом это томное, урожайное шествие дароносицы, негромко и неожиданно трезво бросил ей:
- Передохни!
Мускатная виноградная гроздь, формой и рясностью напоминающая пышную гроздь персидской сирени, послушно и мягко удалилась.
Коньяк - это был "Греми" - Лаврентий разливал сам.
Курчатов напрягся.
- Как будем испытывать? - спросил Лаврентий, подымая коньячный бокал на уровень глаз и глядя, сквозь очки и бокал, Курчатову прямо в глаза.
Игорь Васильевич сразу понял, о чем речь - да они, собственно говоря, вот уже два года только об этом и беседуют с глазу на глаз с Лаврентием.
- Как и договаривались,) - тоже неожиданно трезво ответил Курчатов, - на известном полигоне как только и з д е л и е будет готово…
- Я не о том, - поморщился Лаврентий. - По-настоящему будем испытывать или вприглядку?
- По-настоящему. Там уже строят, насколько я знаю, казармы, бетонные укрепления, объекты гражданского назначения…
- А люди? - жестко и коротко спросил Лаврентий, одним махом опустошив бокал. - Люди?
Рука у Курчатова дрогнула, и он, не допив, поставил хрусталь на каляную камчатную скатерть:
- Люди? Там планируются животные: коровы, овцы, свиньи…
- Свиньи, - криво усмехнулся Берия. - Говорят, они действительно ближе всех стоят к нашему брату. И все же, Игорь, мы ведь должны будем лечить л ю д е й, а не свиней, после ядерного удара предполагаемого противника. А он, удар, убежден, рано или поздно будет, - стукнул ребром вообще-то мягкой ладони по столешнице. - Мы же должны к тому времени иметь опыт? Материал для медицины да и для фундаментальной, теоретической науки? А?
Курчатов, склонив голову, уткнулся бородою в столешницу.
- …Да и знать реальное воздействие. Или одними свиньями хочешь отделаться? - вновь усмехнулся Лаврентий, не спуская с собеседника темных и влажных глаз.
- …Оденем в противогазы, в костюмы химзащиты и - какой там еще защиты?..
- Не выдержат, - тихо произнес Курчатов.
- …Поставим на максимально безопасное расстояние, - продолжает Берия. - Ну, километра на три. Зароем в землю, в окопы полного профиля, в бетонные укрепления, - давал понять, что говорит, вообще-то, маршал, хотя и не служивший ни одного дня на действительной. - Заодно и проверим - и амуницию, и укрытия - на будущее. А?..
- …Война, Игорь, будет серьезная. Серьезнее той, что прошла, - продолжал Берия, допивая "Греми". - И готовиться к ней надо всерьез, не понарошку. Тем более, что живой массой, пушечным мясом мы ее уже не выиграем - у нас просто этой самой массы, мяса уже нету. Одна свинина - и той в обрез.
Разговор принимал опасный оборот: намек вроде на Георгия Жукова, но академик знал, как болезненно реагирует Сталин на подобные намеки: мол, завалили немца собственными, русскими трупами. Линия проводится другая: победил полководческий гений-известно, чей. Не Жукова же, разумеется. Сталин, как никто другой в истории Отечества, бережет русский народ - заглавный тост на приеме в Кремле в честь Победы провозгласил за него - за русский народ. Который все понимает, все выносит и все прощает… Русский народ - Курчатов сцепил на коленях крупные, крестьянские кулаки так, что пальцы хрустнули. Его, народа, и впрямь осталось - кот наплакал. На донышке.
- Вы же ученый, - негромко, но настойчиво басил Берия. - А эксперимент - движитель науки, даже фундаментальной. Когда еще представится такая возможность?..
Наверное, во всей огромной стране сегодня реальную силу г р и б а представлял только Курчатов. Ну, и разговор - да еще в пасхальный день…
- Будь мужественен, - продолжал вынимать душу Берия. - Сегодня ты встаешь в истории в один ряд с великими. Не политиками, - усмехнулся Мефистофель, - а пророками. Всего человечества, а не отдельной, хотя и лучшей, его части. Будь на высоте своей миссии.
Курчатов поднял усталые от бессонниц глаза.
- …Я все равно буду убеждать С а м о г о в необходимости испытаний с живой массой. С солдатами. А не только с манекенами. С хорошо экипированными, надежно защищенными, укрытыми, в несколько эшелонов выстроенными… Солдатами…
Смешка не было, но Курчатову он чудился. Неужели даже он, Берия, все схватывавший буквально на лету, не понимает, что защиты сегодня - нету? Издевается?
- …Но хотел бы, чтобы перед Н и м мы с тобою, Игорь, выступали в едином ключе. Ты же понимаешь: О н - человек р е а л ь н ы й. Не кисейная барышня. И даже лучше нас с тобою понимает, что за война разразится завтра. Ты же знаешь: он сам дал американцам утечку о нашем с тобою и з д е л и и, когда его у нас еще и в помине не было, чтобы тем самым приостановить, в замешательство ввести уже вошедших в раж американцев. Чтобы паузу, время выиграть. И теперь, поверь, из нашего с тобою опыта, Он будет выжимать все. Дотла. Ему нужен серьезный эксперимент. С которым и утечки давать не придется: он, эксперимент, заявит о себе сам. На всю Ивановскую…
Берия отхлебнул из своего бокала, а второй подвинул поближе к Курчатову. Тот взял его:
- Когда у вас разговор?
- Завтра. Он наверняка позовет тебя к себе. Жди вызова.
- Хорошо, - глухо произнес академик и залпом выпил.
Ненамного он, молодой, но крепко изношенный да, наверное, еще и облученный за годы, когда вынашивал и рожал и з д е л и е, переживет Берию - всего-то на семь лет.
Потихонечку, но холодало.
- Кофе пойдем пить в дом, - предложил Берия.
Щелкнул пальцами, и пьянящая, сбитная виноградная кисть тут же обозначилась над столом.
- Принеси французского, - поморщившись, повел бровью Мефистофель.
Курчатов подумал про кофе, но принесли коньяк. Это уже отступление от линии.
- Мы с тобою, конечно, патриоты, - пробормотал Берия, бережно принимая бутыль "Корвуазье", - но - за что сражались, черт побери?
И налил в спешно подвинутые дамой новые хрустальные бокалы.
Они выпили. Никакой разницы, - подумал Курчатов, потянувшись за свисавшей с вазы черешнею. - Гадость - она и есть гадость. Без национальности и классовой принадлежности.
- Пойдем, - тронул его за плечо Лаврентий. - Мне как раз свежие сигары привезли. Гаванские…
- Спасибо, Лаврентий Павлович, - отказался академик. - Я - поеду. Если завтра возможен разговор, надо ведь подготовиться.
- А мне кажется, я тебя уже подготовил, - перебил его Берия, внимательно вглядываясь в собеседника.
Курчатов сделал вид, что не расслышал.
- И потом, вы же сами сказали: могут звонить. Лучше, если домой, по вэче…
- Он знает, что ты у меня. А у меня, как ты догадываешься, есть и вэчэ, и эсвэчэ, и черт знает что…
Вон оно как! З н а е т … Только сейчас академик понял, что дело уже решено. В шляпе. Курчатов продолжительно посмотрел на хозяина и протянул большую, лопатой, крестьянскую руку:
- Спасибо. Давно я так не обедал. А уж напи-и-и-лся…, - немного дурашливо, нарочито протянул.
- Было бы предложено.
Берия пожал ему руку и, облапив, повел к машине, уже вылезавшей, как длинный бронированный червь, из гаража.
Автомобиль сопровождения ждал за воротами.
Академик опять тяжело откинулся на сиденье и, сцепив ладони, сложил их, как покойник, на животе.
Денек! Воскресение Христово, называется.
Весенние сумерки нежным саваном пеленали готовящуюся к понедельнику, к будням, Москву. Такие - к ране любой прикоснутся, и рана спрячется внутрь. Со стороны посмотришь - вроде бы зажило. Загоилось. А что там внутри, одна только плащаница и знает.
Курчатов смежил набрякшие веки.