Осенью 1993 года в Абхазии шла война. Она опустошила цветущий Сухум и курортную Пицунду. В рощах близ Гудауты и Гагры мандарины сыпались от взрывов бомб и мин: мандарины давно созрели, но их некому было убирать - все перековали орала на мечи.
С фотокорреспондентом, стрингером "Ассошиэйтед Пресс", молодым храбрым парнем, мы из Сухума, занятого грузинскими войсками, двигались в направлении Гудауты и скоро перешли линию фронта, успешно миновали грузинские и абхазские блокпосты. В Гудауте нас представили командиру абхазского батальона, охранявшего рубеж в направлении Гагры. Взглянув на нас, он весело скомандовал: "За мной! Идем смотреть линию фронта!". И мы пошли. Правда, по мере приближения к этой самой линии и по мере того, как редели мандариновые рощи и наши фигуры становились все более отчетливыми для грузинских снайперов, назойливая бытовая мысль о том, "что собственно я там, на этой линии фронта забыл?" становилась все убедительней.
Этак мы дошли до неглубокой линии окопчиков, за которыми простиралась широкая долина. Присев в окопчики и выставив свои тела по пояс на обозрение всем желающим, мы принялись внимательно слушать неторопливые объяснения комбата о том, где находятся огневые позиции грузинских снайперов, откуда бьют минометы и где укрыта бронетехника. Все, о чем говорил нам отважный ополченец, располагалось настолько близко, что просматривалось невооруженным глазом. И только крайне беспечный человек мог в этот момент предположить, что в отличие от нас грузинский снайпер не изучает врага глазом, вооруженным оптическим прицелом.
Не знаю, сколько бы еще продолжалась эта садо-мазохистская экскурсия, если бы "грузинские товарищи" не начали минометный обстрел. Завыли мины, содрогнулась от первого взрыва земля, зачиркали осколки и посыпались с деревьев мандарины. Теперь-то меня ничто не могло удержать на линии обороны, и я без особого ущерба для своего журналистского реноме мог бежать отсюда куда глаза глядят. Глаза мои глядели, конечно же, в мандариновые кущи. Ни до, ни после я не бегал так быстро и сноровисто.
Иногда за спиной я различал зверское пыхтение абхазского комбата.
В конце концов мы оба добежали до первого укрытия - большого полуразрушенного дома, влетели в проем дверей, плюхнулись на что-то мягкое, отдышались и огляделись.
Поразительная картина предстала нашему взору: на полу в беспорядке были разбросаны вещи, но мебель стояла на своих местах и была великолепного, дорогого дерева с прекрасной обивкой. Прямо перед нами располагался большой камин с затейливой чугунной решеткой и остатками дров во чреве. На его мраморной полке покоились остановившиеся часы из малахита. Позади роскошного дивана, на котором, как оказалось, мы и сидели, стоял (клянусь!) белый концертный рояль... Оглядев все это, я поднялся на второй этаж по деревянной лестнице, устланной мягким ковролином. Там в относительном порядке оставались две спальни, великолепная ванная комната, оборудованная джакузи и отделанная розовой плиткой....
Так я понял, что мы попали в очень богатый дом, спешно покинутый хозяевами из-за неожиданных бомбежек или минометных обстрелов. Я стал прикидывать, кто из известных людей мог жить в таком доме в Абхазии: Евтушенко? Ростропович? Искандер? Глазунов? Ардзимба? Пугачева?.. Комбат, сопровождавший меня, тоже не знал, кто хозяин. И мы принялись искать хоть какие-нибудь свидетельства, указавшие бы нам на владельца этих сокровищ. Минут через пятнадцать комбат нашел семейный альбом со множеством фотографий, которые и дали ответ на наш вопрос. Как вы думаете, мой уважаемый читатель, кому принадлежал этот дом: известному артисту, композитору, ученому, конструктору, писателю, выдающемуся спортсмену?
Нет. Он принадлежал рядовому инспектору ГАИ.
Комбат долго разглядывал его фотографию на фоне скромных патрульных "Жигулей", потом отдал ее мне и коротко заметил: "Шакал". Мы еще помолчали немного, потом поднялись с дивана и покинули этот дом. Обстрел закончился, и мы шли, стараясь не раздавить мандарины, лежавшие на земле, у нас под ногами.
...Таков был мой личный опыт работы в условиях войны. И по сей день у меня нет ни малейшего повода им гордиться. Да, в нужный момент я не покрыл себя позором. Но не проявил ни мужества, ни геройства. Мне было страшно, в чем я не стесняюсь признаться. Мне категорически не хотелось быть ни раненым, ни, тем более, убитым. И я с готовностью пожертвовал бы собственным реноме, лишь бы остаться в живых. Но главное: я и по сей день не понимаю, за что, во имя чего мне следовало рисковать жизнью, лезть под пули и заставлять себя быть героем.
Та война, как и большинство войн, сотрясающих сегодня землю, не была моей. Она гремела на чужой земле, и воевать за интересы "шакалов" с той и другой стороны - право же, не мое дело. Возможно, оттого я с уважением отношусь к профессиональной отваге моих сегодняшних коллег на сегодняшних фронтах, далеких от родины, но сердцем я с теми, кто "с лейкой и с блокнотом, а то и с пулеметом первыми врывались в города". Тем, моим далеким братьям по профессии, адреналин в кровь впрыскивали не американские горки чужих войн и не виски в барах прифронтовых отелей, а простое и ясное понимание, что ты рискуешь жизнью за свое и за своих на своей земле. И если "выпьем!", то "за победу" и "за свою газету". Кстати, не случайно видимо опыт военкоров, прошедших дорогами освобождения родины ("Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины") родил великую литературу о войне. Опыт чужих войн не создал ничего подобного. Чтобы убедиться в этом достаточно сравнить афганские сочинения Проханова и военную прозу Гроссмана и Некрасова.
Впрочем, лучше, конечно, чтобы великая литература рождалась не великими войнами, а великими прозрениями и мыслями. Но пока, к сожалению, чаще Земля бывает потрясенной минометными обстрелами и бомбежками, нежели романами и стихами.
