Разыскал я бывшего солдата Ивана Одарченко в поздние дни осени. По телефону старик сказал, что встречаться теперь с корреспондентом ему не совсем сподручно. Капусту ударило морозом, и теперь ее самое время рубить и квасить. Старик помолчал. Ему, наверное, интересно было, как московская штучка прореагирует на это негеройское заявление.
- Дело это святое, - сказал я, - бывший воин, который рубит капусту, это вполне подходящий для фотографии сюжет...
Сюжет, однако, получился другой.
Первое время я смотрел на него так, как мог бы смотреть пушкинский Дон-Гуан на ожившую статую Командора. Однако старый солдат Иван Степанович Одарченко, встречи с которым я и так ожидал как праздника, решил усугубить это дело вишневым вином собственного приготовления.
После третьего бокала Иван Степанович дружески уронил мне на плечи свою руку.
- Я сразу понял, что ты неплохой мужик, если понимаешь толк в капусте...
Весомой и каменно-крепкой была эта нечаянная ласка его не утратившей силы десницы.
На стене, над кроватью, застеленной с трогательной деревенской тщательностью, висел богатырских размеров меч, крашенный алюминиевой краской. Я все знал об этом мече из газет, из книжки мемуаров скульптора Вучетича, но мне хотелось все услышать от самого Ивана Одарченко. Собственно, я и приехал-то только для того, чтобы посмотреть на него да послушать.
Теперь эту магнитную запись я храню как бесценную реликвию.
- А дело было такое. Тогда в Берлине уже первые мирные дни установились. Решили отметить День физкультурника. У трибуны, на которой стояли одни генералы и полковники, увидел я своего товарища и подошел к нему поговорить. И тут заметил, что ко мне внимательно присматривается человек в штатском. Я, конечно, насторожился, а он поманил меня к себе. Генерал Котиков (Генерал-майор Александр Георгиевич Котиков со 2 апреля 1946 года по 17 июня 1950 года - комендант советского сектора Берлина, начальник Берлинского гарнизона), тогда комендант Берлина, спрашивает у него: "Ну, что, Евгений Викторович, нашел?". Оказывается, это скульптор Вучетич. Он уже второй месяц искал подходящую натуру для памятника воинам-освободителям, который уже запланировали ставить в Трептов-парке. Ну, приказ дали - откомандировать меня в распоряжение скульптора. Наш полковник, начальник комендатуры, еще сказал мне: "Ну, Иван, попал ты в историю...". Я только потом его понял.
Приехали мы в немецкую академию художеств, где была мастерская Евгения Викторовича. Там уже стояла метровая глиняная фигура. Надел он на меня плащ-палатку, дал в руки меч, посмотрел на того глиняного солдата: "О, - говорит, - какое искажение". Так и сказал. Он ведь в первом эскизе девочку лепил с дочери немецкого коммуниста Краузе, мы стали дружить с ним потом. А тут скульптор говорит: как же так, мы прежде всего своих спасали. И нашли другую девочку. У генерала Котикова, того самого первого коменданта Берлина, две дочки росли. Светланке было три года. Вот с ней на руках и стою...
Все мне казалось, что я не сделал порядочного снимка.
- Давайте так, - говорю, - возьмите бокал и говорите тост, как будто за нашим столом все те люди, которые этот снимок увидят.
Иван Степанович налил себе вишневки, мгновенно вспыхнувшей рубиновой искрой от заглянувшего в окно солнца.
- Ну, что сказать. У матери убили на войне мужа, моего отца, брата и сына. Немцев она люто невзлюбила, они казались ей наподобие зверей. А потом мы с ней по приглашению в Германию попали. Там, у памятника, встретилась она с немецкими матерями, у которых тоже поубивали мужей и сыновей. Они вместе с ней плакали. Она тогда говорит мне: "Гляди, сынку, немцы, а як свои...".
Я не стану дополнять этого тоста, чтобы не впасть в грех высокопарности. Хотя и в высокопарности тоже бывает своя искренность. И скульптор не погрешил против нее. Опущенный меч, ребенок, бережно прижатый к солдатскому плечу, - черты нашей натуры. И солдат каменный похож на Ивана Степановича не только лицом. Это памятник отходчивому солдатскому сердцу...
Потом пришла из школы внучка. Бросилась деду на шею. Я попросил, чтобы дед снял со стены устрашающих размеров игрушечный меч, и старый сюжет повторился...
Недавно ушел из жизни Иван Степанович. А сделанная в его доме фотография и магнитофонная запись волнуют меня пуще, чем прежде. Немилосердно волнуют. В Германии, в Трептов-парке, стоит украинец Иван Одарченко, ставший олицетворением общего солдатского подвига. Немцы до сей поры относятся к нему с величайшим почтением, видят в нем символ невосполнимой жертвы, принесенной народами в совместной борьбе с фашизмом. А украинский майдан ежедневно с телеэкрана мучит меня ненавистью к этому символу. Чужая ненависть опасна тем, что в ответ прорастает твоя собственная.
Вот потому я ни на секунду не отпускаю из памяти давнюю встречу с рядовым великой войны Иваном Одарченко.
