Алексей Варламов: Андрей Платонов появился благодаря революции
Вопрос ребром: не было 1917 года, не было и Платонова?
Алексей Варламов: Ну, по крайней мере Платонов точно принадлежит к числу тех русских писателей, которых сделала революция. Которым она придала физиономию. Он, конечно, появился благодаря революции. У него было сложное отношение к советской власти, к социалистической (или псевдосоциалистической) реальности 20-30-х годов, но революция, думаю, всегда оставалась для него священной. Он не испытывал привязанности к дореволюционным временам. Для него все, что было до 1917 года, виделось катастрофой, а революция казалась выходом из нее. Кровавым и жестоким - это другой вопрос, но выходом. С надеждой построить иное общество. И даже больше - переменить все.
Аза Тахо-Годи говорит, что гении рождаются катастрофами, а взгляд на революцию, как на катастрофу, стал общим местом...
Алексей Варламов: Платонова всегда тянуло к катастрофам. В его художественном мире все время происходит что-то ужасное. Даже в ранних вещах, например, в "Эфирном тракте" - повести, где он рисует утопию ближайшего будущего с победой социализма во всем мире, дорогой ему герой все равно заканчивает свою жизнь катастрофой. И в романе "Счастливая Москва" его возлюбленная героиня Москва Честнова, девушка с блистательной советской судьбой - "сирота революции", ставшая комсомолкой, воздухоплавательницей, парашютисткой, в какой-то момент ввергается в катастрофу и становится ее жертвой: горящий парашют, отрезанная вагонеткой нога... Без катастрофы для Платонова мир не действителен. Такое ощущение, что он всегда, находясь на грани, чувствовал дыхание беды. И его не отвращало, а влекло к ней. Беда становилась частью его художественного мира. Революция была для него матрицей всех катастроф.
Замечательный русский философ-эмигрант Федор Степун отзывался о советской литературе первых десятилетий ХХ века (и вполне советских писателях вроде Леонова) как о спорящей с советской действительностью. В случае с Платоновым это не так?
Алексей Варламов: Любая литература спорит с действительностью. И русская литература XIX века тоже спорила с той действительностью, что ее окружала.
Платонов же по своему устремлению был писателем, преданным советской идее. Она была ему крайне близка и дорога как родная стихия. Его душа болела, когда эта идея "не срабатывала". И все уродства и гримасы, которые он не мог не замечать, вся реальность советской глупости, карьеризма и т.п. его очень больно ранили. Именно потому, что он воспринимал это как свое. У него не было злорадства. У него было гораздо более глубокое чувство по отношению ко всему увиденному в советской жизни.
Но - парадокс - его "Котлован" едва ли не самое антисоветское произведение. А Платонов между тем не писал его как антисоветское произведение. Он вообще никогда не писал в стол и ни одной своей строчки сознательно не направлял против советской власти.
Но нет у советской власти большего критика, чем этот адепт?
Алексей Варламов: Да. Так вышло, что человек, ближе всего принявший к сердцу советскую идею, невольно оказался самым жестким ее критиком. Не Бунин с его "Окаянными днями", а Платонов, который так полюбил, нет, не окаянство, но этот излом русской истории. Он прошел через него вместе со всеми и был заражен этим катастрофическим вирусом. Вымучил, выпестовал его в себе. Он стал его вдохновителем и сделал его Платоновым.
Как это уживалось внутри него - с одной стороны коммунист без зазоринки, с другой - страшный трагический абсурд изображенной им коммунистической реальности?
Алексей Варламов: Он был человек беспощадно зоркий. С зашкаливающей зоркостью и аналитичностью - технарь же. А с другой стороны - невероятный утопист и фантазер. И вот эти ярко развитые - техническое и гуманитарное - начала сплетали в нем безудержную страсть к утопии, веру в то, что революция и социализм - это не просто политический переворот, передача собственности и смена формации, но это "по-блоковски" - "переделать все!", это "по-федоровски" - не будет смерти, воскреснут мертвые, преобразуется Вселенная. И эти безумные абстрактные гуманитарные идеи роились в голове технической, решавшей, как их претворить в жизнь. И абсолютная честность. Ни малейшей попытки маскироваться, лакироваться, приспосабливаться.
Самое потрясающее у Платонова - его язык - философский, ломающий привычное восприятие, авангардный. Названный Сталиным - теперь это может считаться комплиментом - "тарабарским". Как он его изобрел?
Алексей Варламов: Для того чтобы выразить столь сильно изменившуюся реальность послереволюционной России, был нужен какой-то "другой язык". Платонов это понимал. Но он не конструировал и не изобретал этот язык, а прежде всего улавливал его - очень чутким слухом. И в лучшем случае преображал. В статье "Фабрика литературы" он сравнивал писателя с ежом, который, катясь по земле, цепляет листочки, комочки. И сам он, как ежик, все собирал. Много путешествовал, видел, слышал разных людей, все к нему "прилипало", становилось частью его личности. И он со своим чутким слухом просто не мог писать по-другому.
Сравнение писателя с ежом впечатляет. Но если это услышанный язык, то надо вести речь о языковой гениальности народа.
Алексей Варламов: Да, Платонов может претендовать на представительство народа в слове и литературе. Мне вообще кажется, что при всей своей яркой индивидуальности он был человеком роевого сознания. В нем был отсыл к Платону Каратаеву. "Народ", "толпа" для него хорошие слова. Он ощущал себя частью народа. Тут можно говорить о "мы", не в замятинском, а в платоновском смысле слова. Герцен когда-то сказал, что Россия ответила на реформы Петра явлением Пушкина. Мне кажется, что Платоновым Россия ответила на явление Ленина. Революции. Социализма.
Почему любившего революцию Платонова так не ценили и не понимали все советские типы? Критика вслед за Сталиным гвозди аршинные в него забивала.
Алексей Варламов: Ну Сталину, конечно, во-первых, не нравился язык, а во-вторых - и это важнее - идеология. Думаю, он видел в Платонове еретика от социализма. И как правоверный социалист болезненно реагировал на все ереси. Между ними, если хотите, шел острейший "конфессиональный" спор. С Булгаковым у Сталина не могло быть такого спора, потому что они принадлежали к разным "религиям". А тут одна вера обостряла глубокое чувство ревности к истине. А еще Сталин, я думаю, интуитивно чувствовал, что автор хроники "Впрок" прав. Но не хотел признавать эту правоту. Потому что она ломала картину миру, которую он выстраивал.
Сталин не хотел, чтобы про коллективизацию писали так, как Платонов. Про белую гвардию, пожалуйста, пишите, что хотите, а коллективизацию не трогайте. А Платонову как раз было интересно писать про коллективизацию, потому что он был за нее. Он не был противником колхозного строя. Он хотел, чтобы колхозы были. Но по-другому сделанные - без ломания через хребет, головотяпства, радикализма. Поэтому между ними возникал достаточно принципиальный заочный спор, и это все обостряло. Советская критика все это чувствовала и рядилась под царя. Платонов же ни под кого не рядился.
Он никогда не был в центре литературной жизни, как, например, Алексей Толстой. О нем не много написано интересных мемуаров и не так много осталось свидетельств. Но по тому, что известно, можно предположить, что он был резким и вспыльчивым человеком. Малополитичным. Со своими психологическими сложностями. И это тоже могло повлиять на его судьбу и отношение других к его творчеству. Конфликтный и колючий человек, из ветра, который сеял, он почти всегда пожинал бурю.
Но у него были и годы счастливого признания. В Воронеже он был просто литературной звездой. Ему очень много помогал его друг и покровитель Литвин-Молотов, у него выходили книги.
Его хоть и называют прототипом булгаковского Мастера, но такое ощущение, что у него была внутренняя защита от критики.
Алексей Варламов: От критики не страдал один Алексей Толстой. Как-то убедил себя, что мне, мол, наплевать. Булгаков страдал невероятно, подклеивал все отрицательные рецензии в тетрадочку, 300 штук их накопил.
Вызывающий общее раздражение, ершистый Платонов часто был невысокого мнения о своих собратьях. Это видно по пьесе "14 красных избушек". Но при этом не был равнодушным к критике. Надменности и горделивости, что он де выше всех зоилов, и пишет, что хочет, и живет как хочет - в нем не было. Но страдая от критики, он всегда отвечал на нее публично. И много сохранилось этих ответов.
Почему сегодня поутих интерес к Платонову?
Алексей Варламов: После насыщения жажды на запрещенную литературу произошел, может быть, некий спад интереса к нему... Но когда в Воронеже собирается платоновский фестиваль, и на него привозят спектакли по Платонову со всего мира, мне трудно согласиться с утихающим интересом... Он - романист, драматург, поэт, публицист, критик, киносценарист, изобретатель, он - целая Вселенная. Интерес к столь большому явлению не может затухнуть.
Другое дело, что он сложный для восприятия писатель. И современному читателю, которому нравится все облегченное и упрощенное - лайт, может быть трудно продраться к Платонову. Платонов, конечно, не лайт, он - хэви или хард. И публике, привыкшей к телевизору и водевильным вещам, он может показаться сложным.
Но в глубинном смысле интерес к нему не может ослабнуть. Мне, наоборот, кажется, что мы Платонова еще для себя не открыли. У нас, например, мало фильмов по его произведениям...
А "Одинокий голос человека" Сокурова? А "Любовники для Марии" Кончаловского?
Алексей Варламов: Они сняты по его рассказам. Однако никто не снял фильм по "Котловану" или "Чевенгуру". Никто из великих режиссеров первого ряда не снял "Счастливую Москву". Поэтому я уверен, что все еще впереди.
Его присутствие в нашей культуре говорит о том, что наш ХХ век был нам не зря попущен?
Алексей Варламов: Все, что с нами происходит, не зря попущено. Но претерпев все, что мы претерпели в ХХ веке, мы должны из этого вынести для себя что-то очень важное. Хотя бы научиться относиться к своей истории по-платоновски. Честно. Благодарно. Глубоко. И сложно.