Поделиться
Давний вопрос: Цветаева или Ахматова, Пастернак или Мандельштам. Я - Цветаева и Пастернак. Когда-то объясняла это себе различием между питерской и московской чувствительностью. Между "береговым ее гранитом", где "вечность бьет на каменных часах" и "а в моей Москве купола горят", между камнем и огнем, системным подходом и центробежностью/центростремительностью.
Цветаева родилась как воплощение неистовства любви. И впервые наделила его письменной речью. Вернее, эта речь так и осталась цветаевской. Дальше шли подражания, всегда читавшиеся как манерность, поскольку только внутри Цветаевой бил Ниагарский водопад и огненный столб, так что ее манера записывать сверхчеловеческие чувства - единственно возможной манерой и кажется.
Сверхчеловек Ницше. Предельные обстоятельства героев у писателей-экзистенциалистов. Художники, пытающиеся создать новое общество, с нуля, на Монте Верита в Швейцарии, или как Матисс в Кольюр, пишущие картины за кров и еду в качестве платы хозяину отеля - это все то же время, предчувствие Великой войны в Европе, революции в России и катастрофические последствия той и другой.
Голос Цветаевой - это голос отчаянья. Обрушивающегося той самой Ниагарой - и все шарахаются. Отчаянье неприлично, его должно скрывать и смирять, Цветаева же ищет словесных аналогов музыкальному "крещендо".
Голос Цветаевой - это любовь, в которой должно гореть и сгореть дотла, от нее шарахаются и поэтому. Ее любви бегут, как безумия. Но так она любит всех, мужчин, женщин, поэтов, своих детей, огненный столб пугает пуще неистового водопада. Она не может разделить бушующие в ней стихии с другими, но может уложить их в стихи. И прозу - ее речь везде та же, рвущаяся из синтаксиса, из гармонии, само собой, не поверяющейся алгеброй. Рвущаяся, но не рвущая, как у вдохновленных революцией футуристов, ни синтаксиса, ни гармонии. Цветаева укорененная - в языке, но не в жизни. Революцией - ошарашенная. Революция сделала ее жизнь хронической Голгофой.
Коктебель, Волошин, литературные игры и чтения, Марина - романтическая барышня, встречающая своего принца, Сережу Эфрона. Красавец, в скором времени белогвардейский офицер, потом эмигрант, тоскующий по родине и начинающий думать, что Советская власть - благо, выбор народа. На этой почве он становится агентом НКВД в Париже, участвует в "ликвидациях", потом провал, бегство в СССР, а там, на родине, - арест и расстрел.
Мур, сын Георгий Эфрон - третий ребенок Цветаевой. От Эфрона ли, нет - вопрос возникал. Да, у Марины - романы. Парнок, Родзевич. И да, в голодные годы она оставляет обеих дочерей, Алю и Ирину, в приюте, потому что там, как ей сказали, кормят. Навестив их, она застает девочек истощенными и больными - не кормили, не лечили, только закапывали по несколько трупов каждый день в общую яму. Марина хватает Алю, спасая ее из ада, а Ирину, младшую, оставляет. Как оказалось, умирать.
Мура любит истово, он зовет ее не мамой - Мариной Ивановной. Он красив, толст и надменен. Ненавидит свою семью, определяя ее одним словом - "распад моральных ценностей". Отец со своим НКВД - одно, мать - противоположное, "поэтико-страдальческая струя", сестра Аля вообще ушла из дома, все в разладе и конфликте. Он, Мур, только к чему-то привыкнет, как все меняется, переезды, перемены, бесконечные трудности, а любовь, восхищение и даже преклонение матери перед ним не вызывает у него никаких ответных чувств. Он - не родительской породы, ему нужна основательность, устойчивость, самоубийство доведенной до крайней черты матери он, подросток, оценивает через несколько дней: "Она правильно поступила". Что-то свое он находит, наконец, на войне, и погибает девятнадцати лет от роду. А три предсмертные записки Цветаевой - одна ему и две о нем. Мур был единственной ее заботой.
Марина Ивановна живет в нищете, вяжет шапочки, моет посуду, страстно влюбляется, страдает, "голова устала от чувств", "всего требую от своих, ничего от чужих" - ее эфемерная жизнь так и не обретает достаточной силы тяжести, не прирастает к земле корнями. Ее корни - воздушные, выше "распада", прочь от быта.
"Освободите от дневных уз, / Друзья, поймите, что я вам - снюсь".
По-настоящему ее прочли, поняли, вознесли в 1960-е, когда хиппи, жажда свободы, полеты в космос, споры до утра в сигаретном дыму - и сейчас, в боязливом повторе 1930-х, мечтается, минуя катастрофу, доскрестись до нового падения оков, новой волны, нового дыхания, новых песен у костра или хоть какого-нибудь энтузиазма. А тогда, в 1930-е, в Париже, Марина Цветаева устраивает свой поэтический вечер в кафе, и публика уходит. Все до одного. Им непонятно, им не нравится, они, как и Мур, ищут покоя, уюта, они не хотят Голгофы. А Цветаева транслирует именно ее, от нее искрит, в ней слышна бездна.
Прочла, что брат Владимира Набокова, Сергей, бежавший в Париж, встретил своего неприметного однокашника, который заранее купил в Париже квартиру и, оказавшись в той тотальной эмиграции, просто открыл дверь своим ключом. Как и Гиппиус с Мережковским. У кого не было ключа, те ютились, выживали, зависели, враждовали друг с другом, и Цветаева, такая же несчастная беженка, пишет: "Вещественность, которую ненавидишь - быт. Но как же поэт, преображающий все? Нет, не все, только то, что любит".
Происходи вся цветаевская история сегодня, героем из этой семьи, человеком со знаком плюс стал бы Мур, а вовсе не его мать. Общество и сегодня не приемлет бездны, аффекта, хотя толерантно к войне. Оно верит в моральный облик и не очень - в поэзию.
Участь ее мужа Сергея в принципе могла быть повторена и сегодня, а отец, Иван Владимирович, вряд ли сумел бы создать Музей изящных искусств. Он происходил из бедной семьи, учился на медные гроши, в силу своих дарований рано стал профессором, но вот так, чтоб найти миллиард (или сколько бы это сегодня стоило?) на создание музея - вряд ли. Бедной его семья была оттого, что отец, дед Цветаевой, служил священником. Сегодня же священник - человек богатый.
Дед, Владимир Васильевич Цветаев, построил дом в селе Талицы, в трех километрах от нынешнего города Иваново, это и было родовое гнездо семьи. Я туда съездила, в доме теперь музей, выставлены сохранившиеся предметы быта, фотографии, и сам дух цветаевского рода, показалось мне, месту этому соответствен. Здесь похоронены четверо членов семьи Цветаевых, только вот окрестные жители растащили могильные плиты для обустройства своих домов. Одну плиту удалось найти и вернуть на место.
Цветаева хотела быть похороненной на тарусском кладбище, "где растет самая красная и крупная в наших местах земляника". И что поразительно: "кладбищенской земляники крупнее и слаще нет" - в одном из ее ранних стихотворений (их я люблю больше всего) - образ, оставшийся с ней на всю жизнь. Почему эти строки оказались такими вечно живыми - не прямым смыслом (сомнительным), а чем-то другим, как бы прочерченной Цветаевой линией, связывающей тот и этот мир ярким маячком, передатчиком, не месмерического, а узнаваемого и сладостного свойства - земляникой?
"А флейта все слаще, а сердце всё глуше…" - в "Крысолове" Цветаева пишет предостережение социуму: флейтист (поэзия) топит крыс, спасая город в обмен на обещание бургомистра руки дочери (любви), а взамен получает футляр (мир вещей, безделица) для флейты. Бургомистр еще и говорит, что то были не крысы, а мышки. И тогда звуки флейты уводят под воду и детей. Звуки флейты сладки, как и вкус земляники. Но земляника и должна быть сладкой, а звук - нет, это ловушка. Земляника - личный маячок, флейта - трубный глас для всех. Если флейта изгнала тварей, а ее обманули, она уведет и детей, будущее, и уходить под воду они будут сладостно, это будет их собственный выбор.
Последняя строчка последнего стихотворения Цветаевой - "Непозванная - всех печальней". Когда осталась только цветаевская письменность, жизнь, очищенная от примесей и фракций, от футляра тела, ее позвали. И она прожила новую, мечтавшуюся ей жизнь: "Мне нужно, чтоб меня любили. Нуждались, как в хлебе". Произошло.
Вначале говорили "Марина" - и все понимали, о ком речь. Потом - "Марина Ивановна" (повзрослела). Теперь - Цветаева, в сотнях изданий, восьми музеях, памятниках, 125 лет, всеобщий праздник, как был Пушкин-200, Блок-135, цифры - чем больше, тем ближе между собой и тем необычайнее кажутся те, кому мы длим жизнь, как дополненную реальность. Где ты, Цветаева? Если прохожий остановится и разглядит маячок, ту самую землянику, крупнее и слаще которой нет, то вот и она. Только не узнает никого, не только потому, что не похож на нее ("идет, на меня похожий") и ни на кого из них, но и оттого, что зрение у нее плохое, с детства, зато хороший слух.
Текст подготовила Татьяна Щербина - поэт, переводчик французской поэзии, эссеист, колумнист. Автор 16 поэтических и прозаических книг. Родилась и живет в Москве.
Текст опубликован с сайта ГодЛитературы.РФ.