Как в деревне Усково искали дом, где была счастлива Белла Ахмадулина

Вместе с Ниной Александровной Чистяковой, экскурсоводом ферапонтовского музея, мы едем в Усково искать дом Евдокии Лебедевой. В этом доме в начале 1980-х три лета жили Белла Ахмадулина и Борис Мессерер.

Евдокия Кирилловна Лебедева родилась в конце февраля 1899 года вблизи Ферапонтовского монастыря с его как раз в ту пору открывшимися миру фресками Дионисия. Вышла Евдокия замуж в село Усково, где и прожила всю жизнь. Односельчане звали ее Дюней.

"Вечной памяти тети Дюни" посвящена повесть-дневник Беллы Ахмадулиной "Нечаяние". Быть может, только Пушкину Белла посвятила больше строк, чем Евдокии Кирилловне.

И эта соразмерность в ее сердце Александра Сергеевича Пушкина и крестьянки из бедного вологодского края - вот так была ей радостно объяснима: "Тетя Дюня в моем представлении - чисто и ясно "пушкинский" человек, абсолют природы, ровня ее небесам, лесам..."

Познакомил их художник Николай Иванович Андронов, поселившийся в Усково еще в начале шестидесятых годов и пользовавшийся полным доверием Евдокии Кирилловны.

Когда Андронов и его жена Наталья Егоршина в очередной раз что-то рассказывали тете Дюне о своих друзьях Белле Ахмадулиной и Борисе Мессерере, она, "строго опасавшаяся новых, сторонних людей", сказала: "Если ты не прилгнул мне, что они такие незлые люди, - мне с них ничего не надо, зови".

"Вскорости и постепенно мы с тетей Дюней близко и крепко сдружились и слюбились. Наш первый приезд и все последующие теперь слились для меня в одно неразлучное свидание..."

Дюня привязалась к Белле как к дочке, трудно расставалась. Однажды на дорогу подарила нитку бисерного речного жемчуга.

Нелюдимая и суровая крестьянка рядом с Беллой будто впервые вздохнула полно и глубоко над своей долгой жизнью, вобравшей в себя страдания и девичьи, и материнские, и горести родины.

Каждый день оплакивала тетя Дюня своего младшего любимого сына Лексеюшку, "коварно убитого и найденного на снежной дороге", и Белла, не заставшая уже Алешу, сострадала несчастной матери так, как если бы знала его живым.

У Евдокии Кирилловны было еще трое детей, но и в них она не нашла отрады: один сын отсидел по уголовной статье и ожесточился, другой беспробудно пил, дочь вышла замуж, родила девочку, но за магазинную растрату оказалась в колонии. Внучку до возвращения горемычной матери растила бабушка Евдокия...

Когда летом приезжала Белла, тетя Дюня отдавала ей во владение верхнюю светелку, куда сама уж забираться не могла. "Ход в нее был через сеновал, по ветхой лесенке. Убранство ее состояло из старой трудолюбивой прялки, шаткого дощатого стола, сооруженного Борисом, занесенного наверх самодельного стула... На столе - глиняный кувшин с полевыми цветами, свеча - не для прихоти, а по прямой необходимости. Во все окно с резным наличником - озеро..."

Радостно припоминала Белла каждую подробность той деревенской жизни, что одарила ее кратким счастьем. "Очень любила я закатные часы. Солнце садилось за окном "кивотной", с иконами, стены, золотило вмятины старого самовара, играло с цветами, красиво нарисованными масляной краской на печке..."

Ферапонтово и Усково стали для Ахмадулиной второй родиной, выбранной по душевному наитию. "Родилась я в белокаменном граде Москве, в нем росла, в него проросла, а спроси меня где-нибудь в чужой стороне о родине, пожалуй, прежде, чем темные белые камни, увижу я темные белые воды, благородную суровость, высокородную печаль..."

Да, и печаль, а не только радость, делила Белла со своими недолгими односельчанами. Однажды пришла к ней доярка Катя: "Пойди завтра на похороны, не робей, ты - своя девка..."

Вся деревня собралась тогда у гроба погибшего в Афганистане мальчика Жени. "Военком с хладнокровным пафосом говорил о покойном, что он - герой и погиб за родину. "Вон она - Женькина родина", - сказал подвыпивший мужичок, указав рукой на кротко мерцающее озеро, на малую деревеньку на берегу..."

Как легко, кажется, можно было бы сохранить дом Евдокии Лебедевой в Усково - в память о двух прекрасных русских женщинах - одной безвестной, а другой - известной на весь мир. Дом, где доверчиво встретились две культуры - городская и деревенская, и оказалось, что они - сестры, а не коммунальные соседки.

Этот дом мог бы стать единственным в своем роде Музеем встречи крестьянства и художественной интеллигенции. А не этой ли встречей проникнуты в Ферапонтове все окрестности, с 1960-х населенные поэтами, писателями и художниками?..

Повесть "Нечаяние" я прочитал еще лет пятнадцать назад, и с тех пор мне очень хотелось увидеть воспетый Беллой Ахмадулиной дом Евдокии Кирилловны Лебедевой.

Оказавшись недавно в командировке в Кириллове, я попросил помочь мне Михаила Николаевича Шаромазова, директора музея-заповедника. Вот он и дал мне в провожатые милую Нину Александровну Чистякову - беззаветную музейную подвижницу.

Мы ехали в Усково по проселку, вьющемуся от деревни к деревне вдоль Бородаевского озера, а по дороге говорили, конечно же, о Белле.

- Первый раз мы увиделись с Беллой очень давно, - рассказывала Нина Александровна, - я еще была студенткой Ленинградского истфака. Летом приезжала сюда водить экскурсии. Первое впечатление от Беллы: неземное существо, понимаете? Человек с другой планеты. Такой талант посылается с небес. Увидев ее, я подумала: надо же, какие бывают люди. А как ко всем она бережно относилась! Последние ее приезды были с Борисом Асафовичем Мессерером. И я им уже вместе проводила экскурсию... Они, когда приезжали, всегда у Дюни жили. Хороший был у нее дом, украшен резьбой деревянной. Прямо у дороги стоял, почти на выходе из Усково. Два года назад я его видела, он осел набок. Никто в нем не жил. Надюша Виноградова, библиотекарь, говорила, что дом принадлежит какому-то родственнику, но тот продавать не хочет. Постойте, кажется, здесь стоял Дюнин дом... Ой, развалился дом!..

Мы затормозили. Я подошел к груде почерневшего кирпича - из него, видно, была сложена печь. Сколько зим тепло этих кирпичей грело, спасало... Что может быть горше этой груды навсегда остывших кирпичей? Среди них чудом уцелел большой кусок обоев в елочку, с "Комсомолкой" на изнаночной стороне. На газетном обрывке я разобрал дату: 21 июля 1962 года. Шапка над орденами возглашала славу - кому, чему?..

Пока я печалился над пепелищем, Нина Александровна оглядывала заросшие непроходимым разнотравьем окрестности, еще не веря в случившееся, прислушиваясь к своим сомнениям: тот ли дом или нет...

То, что произошло дальше, обращает мое дальнейшее повествование из репортажа в притчу. Но все ее герои подтвердят: так и было.

А было вот что. Вполне ожидаемо на узкой деревенской улице образовалась "пробка": нашу машину не могла объехать та, что шла вслед за нами. В городе обязательно возникла бы распря. Опасаясь ее, я направился к дороге и увидел, как Нина Александровна, всплеснув руками, по-матерински обнимает молодого человека, вышедшего из чужой машины. "Это художник Саша Мессерер, - знакомит нас Нина Александровна, - он ведь, когда был маленьким, приезжал в этот дом вместе с Борисом Асафовичем и Беллой... Вот смотри, Саша, от дома-то ничего не осталось..."

- Позвольте, - сказал Александр, - но ведь это не тот дом.

- Как не тот?

- Вы его проехали. Вернемся чуть назад, я вам покажу. Я ведь рисовал этот дом, как мне его не помнить...

Мы бросили машины и пошли назад. Ко мне вернулась надежда увидеть дом Дюни невредимым.

Нина Александровна приговаривала: "Смотри, Сашок, слева... Он у дороги и как бы на холме..."

- Наискосок...

- Вот-вот, наискосок. А за домом сад...

У места, где дорога делает очередной изгиб, Саша показал в глубину заросшего бурьяном участка: "Вот здесь".

И тут нас встретила еще одна горка битого обгоревшего кирпича. Надежда угасла.

По всему получается, что одряхлевший и заброшенный дом рухнул зимой или весной 2016 года - возможно, от тяжелого сырого снега. Никто его не хватился, а летом доски растащили на дрова те, кто уже не помнил ни хозяйки дома, ни гостей ее.

Не знаю - кто предастся думе

о старине отживших дней,

об Ускове, о тете Дюне

во скрывище души моей...

Мы предались горькой думе. Саша сказал, что дом тети Дюни должен был остаться на одном из этюдов и пообещал найти его.

Когда в конце 1980-х пришло известие о смерти Дюни, Белла вписала ее в свой помянник: "Упокой, Боже, рабу Твою Евдокию и учини ю в рай, идеже лицы святых, Господи, и праведницы сияют, яко светила, усопшую рабу Твою упокой..."

Где бы потом ни была Белла Ахатовна, везде она, вслушиваясь в речь попутчиков, тосковала по говору тети Дюни из Усково или тети Мани - крестьянки из деревни Алекино под Тарусой.

Вот что Белла писала Борису Мессереру из Дома творчества: "Остается грустить о тете Дюне и о тете Мане, о их бедности и сирости, но и о том свете радости, который я принимала от них..."

В новогоднюю ночь с 1998-го на 1999 год Белла взялась за повесть о Евдокии Кирилловне Лебедевой, назвав ее "Нечаяние". Стихи здесь чередуются с прозой. Повесть открывается стихотворением, где слово "нечаяние" в первой же строке: "В нечаянье ума, в бесчувствии затменном..."

Некоторые подробности поездок в Ферапонтово она уточняла у Бориса Асафовича Мессерера. В письме от 22 января 1999 года она просила его: "Напиши мне, пожалуйста, что всегда пишешь, а также напиши: мы добирались до пустыни Нила Сорского - от Кириллова? В какую сторону? Как далеко от Кириллова Белозерск? Я давно потеряла то, что писала прежде, и писала новое: в стихах и в прозе вместе, заманчиво для меня..."

Поэт окончила свою повесть 4 марта 1999 года. "Число дней и, более, ночей, письменно посвященных тете Дюне, приблизительно соответствует времени, проведенному нами в ее избушке..."

В том же году "Нечаяние" появилось в сентябрьском номере журнала "Знамя".

"Нечаяние" Ахмадулиной отчетливо аукается с "Привычным делом" Василия Ивановича Белова. И пусть повествование поэта документально, а "Привычное дело" - классика художественной прозы, трудно не увидеть их сродства.

И это не родство слога или сюжета, но родство сострадания. И Евдокия Кирилловна - не младшая ли сестра Катерине, незабвенной для всякого, кто читал повесть Белова?..

Но не потому ли ахмадулинское "Нечаяние" и прошло мимо критиков? Оно аукалось совсем не с той литературой, в которой они Беллу прописали. Несовместны были в их сознании Ахмадулина и Белов. Внезапное созвучие поэтессы, которую всегда считали заоблачной, далекой от жизни, и сурового"деревенщика" - это ломало давно налаженную игру "патриотов" и "либералов", где каждая команда и по сей день строго охраняет свой круг тем и авторов.

А ведь выйди ахмадулинское "Нечаяние" чуть раньше, в середине 1980-х, - и в "Литературке" разразилась бы полемика. Спорили бы, сопоставляли две столь разные повести, написанные хоть и в разное время ("Привычное дело" вышло в свет в 1966-м), но обе - о вологодской деревне.

На сумеречном же излете 1990-х, когда вышла в свет повесть Беллы, ожесточение достигло той мрачной черты, за которой произведения литературы никого уже не интересуют. И то, что Ахмадулина рассказала о вологодской деревне, ничуть не смутило и не озадачило "почвенников", поскольку вникнуть в написанное Беллой они уже не могли. Лютость привычного противоборства их ослепила.

"Либеральная" же общественность не заметила "Нечаяния" по той же причине - лишь зеркально отраженной: для них уже не существовала сама вологодская деревня. И для них осталось загадкой: почему свою изысканную прозу Ахмадулина посвятила ничем не примечательной полуграмотной старухе.

Прошла повесть Ахмадулиной и мимо читателей. В сборники она входила лишь раз или два, а отдельного издания и вовсе не было.

...В январские дни 1999-го, когда создавалось "Нечаяние", Белла писала Борису Мессереру: "Приближается полночь, собиралась возжечь две свечи: поминальную (тете Дюне) и заздравную, во здравие всех, кого люблю..."

На днях Александр Мессерер, сын Бориса Асафовича, прислал мне репродукцию своего этюда, написанного в деревне Усково в 2001 году. Теперь только на нем и можно увидеть дом Евдокии Кирилловны Лебедевой.

Дом, где была счастлива Белла.

Белла Ахмадулина.

Из повести "Нечаяние"

...Когда, предводительствуемые Колей, подъехали к избушке тети Дюни, увидели, что дверь подперта палкой. "Куда же Дюня делась?" - удивился Коля... Она и ждала - затаившись в недалекой сторонке, опершись на свою "ходливую" палку, с предварительной зоркой тревогой вглядываясь в незнакомых гостей.

- Ну, с прибытием вас, - строго сказала, неспешно приблизившись, тетя Дюня, - пожалуйте в мою хоромину.

Крыльцо, сенцы с полкою для тщеты припасов, для пользы трав, налево - две комнаты, в первой - стол под иконами, лавки, при входе - печка, кровать за ситцевой занавеской. Вторая - гостевая спаленка, где мы быстро обжились и надолго прижились.

...Тетя Дюня остро и ясно видела и провидела - и напрямик, и назад, и вперед. Ярко видимое ею давнее прошлое, оставшееся позади, я жадно присваивала, "присебривала"...

Когда для других чтений я надевала очки, тетя Дюня жалостливо говорила, приласкивая мою голову: "Ох, Беля, рано ты переграмотилась, не то что я".

Одна тетя Дюня звала меня Беля, близкие деревенские знакомцы - Белкой...

...Дошли и до них напасть и разор, начав с начала: с Ферапонтова монастыря. Тетя Дюня ярко помнила, горько рассказывала, как мужики - топорами и вилами, бабы - воплями, пытались оборонить свою святыню и ее служителей и обитателей, да куда монаху против разбойника, топору против ружья... Но самая лютость еще гряла: раскулачивание. Бедными были и слыли эти предсеверные места, а губили и грабили - щедро. С непрошедшим страхом, горем и стыдом скупо рассказывала тетя Дюня про отъятие живого и нажитого добра, про страдания скотины. Многажды крестилась при нечистом имени председателя, всех подряд заносившего на "черную доску"...

...Я вспоминаю, как легко привадилась в деревне Усково управляться с ухватом и русской печью. Нахваливала меня, посмеиваясь, тетя Дюня: "Беля, ухватиста девка, даром что уродилась незнамо где, аж в самой Москве".

Письма тети Дюни обычно писали за нее просвещенные соседки, кто четыре класса, а то восемь окончившие. Но одно ее собственноручное послание у меня есть, Борис подал его мне, опасаясь, что стану плакать. В конверте, заведомо мной надписанном и оставленном, достиг меня текст: "Беля приезжай худо таскую бис тибя". К счастью, мы вскоре собрались и поехали. Что мне после всего этого все "почетные грамотки" или мысли о вечной обо мне памяти, которую провозгласят при удобном печальном случае. Но, может быть, в близком следующем веке кто-нибудь поставит за рабу Божию Евдокию поминальную заупокойную свечу.

Однажды при нашем отъезде в Москву тетя Дюня и я плакали, машина двинулась, и Борис увидел в зеркальце, что она машет рукой. Мы вернулись. Оказалось, что прощальный ржаной рыбный пирог, в печальной суматохе прощания, остался лежать на заднем крыле автомобиля.

Я пишу это и плачу.

* * *

Николаю Андронову

и Наталье Егоршиной

Мне грустно, Коля и Наташа,

как будто в нежилой ночи

деревня Усково не наша,

и мы - уж не ее, ничьи.

Сиротам времени былого

найти ль дороги поворот,

где для моления благого

сошлись Кирилл и Ферапонт,

где мы совпали, возлюбивши

напевных половиц настил,

где шли наведывать кладбище

и небородый Монастырь...

Есть счастье воли и покоя.

Строке священной не хочу

перечить - и перечу. Коля,

прими приветную свечу.

1999 г.

За помощь в подготовке очерка благодарю Михаила Шаромазова, Нину Чистякову и Александра Мессерера.