В Большом театре показали премьеру балета "Ромео и Джульетта"
Новый "Ромео..." как будто не режбалет. Никаких революций: характеры достоверны, старое доброе либретто Адриана Пиотровского, Сергея Радлова и Сергея Прокофьева по Шекспиру, по которому клялась в любви Уланова, уважено до буквы. Сцены логичны, каждый характер прорисован - все происходит так, как и должно происходить. Никакой темы "особой дружбы" Ромео и Меркуцио - и так уже замусоленной. Оба заглавных героя юны и романтичны. Против них весь мир - и даже сочувствующие им персонажи падре Лоренцо и Кормилица все равно им не опора. Как по нотам Ромео первый раз является на сцену с книжкой, Джульетта скачет козочкой в сцене с няней, и под этим традиционным соусом вдруг понимаешь, что не можешь ни на секунду оторваться от действа, а вечно купированный Прокофьев не написал ни одного лишнего такта - все в деле.
Первое, что сделал Ратманский - добавил темпа. Три акта идут в бешеном ритме, не позволяющем даже клаке Большого вставить словечко. Смена картин - мгновенная, соло и дуэты героев тут же сменяются массовыми танцами - без шанса отдохнуть под аплодисменты. Ратманский вопреки опасениям (попробуй рассказать историю без слов) вытряхнул замшелую пантомиму, сносную в старинных реконструкциях и невозможную в балете ХХ и уж тем более нынешнего века. И, конечно, самое главное, - ипостаси режиссера и хореографа слились воедино. У Ратманского-режиссера герои впервые сталкиваются и словно мимолетно опознают друг друга на нюх, у Ратманского-хореографа они оба тут же воспаряют над балом в одинаковых позах, и хотя ее поддерживает жених, а его - друзья, они на одной высоте и поглощены друг другом. Первая поддержка - сплошь целомудрие; у него какая-то очень юная боязнь разбить драгоценную ношу, у нее любопытство и невозможность ему сопротивляться. Живчик Меркуцио (Игорь Цвирко) не шут-потешник, но скорее умник, которому скучно жить - вот он и ублажает уличных девок, задирает Тибальда и в возне с Кормилицей весьма энергично передает привет Бахтину всей своей "низовой культурой".
Сложнейшие для постановщика моменты у Прокофьева - сцена под балконом, такая длинная, что даже талантливых неизбежно тянет в выспренность. У Ратманского она на редкость динамична: пока Джульетта, наконец, выпорхнула, абсолютно счастливый Ромео успел размечтаться и сникнуть, а дуэт развивался как канон: он и она повторяют прыжок, полет и падение без сил друг за другом, пока не поймут, что могут быть только вместе.
Знаменитый танец с подушками мягко отсылает к средневековым дворцовым танцам - а затем превращается в набат. Наконец, мелочи, распознаваемые только очень острым ухом и глазом: при сборе господ на бал Капулетти у Прокофьева есть небольшая тема с синкопами - а у Ратманского опоздавший гость, прихрамывающий на одну ногу.
Ратманскому очень повезло со сценографом и автором костюмов Ричардом Хадсоном. Какие-то сцены выглядят как иллюстрации к Жаку Ле Гоффу, ткани - гимн легендарным временам Вероны, четкие очертания гвельфских стен и склепа смягчены земной избыточностью костюмов, светлых только у влюбленных да Кормилицы. В сочетании с точной структурой спектакля и его хорошо обдуманной эмоциональностью Хадсон добивается нужного эффекта. Очень хорош Ромео - Владислав Лантратов, едва не задушивший в объятиях патера Лоренцо и уравновесивший чувства хорошей линией аттитюдов. Ну и отдельная ода Джульетте Екатерины Крысановой, умной, точной и непосредственной, исполнившей возможно свою лучшую роль.