Поделиться
Геннадий Николаевич, вы один из тех, о ком обычно говорят "последний из могикан": музыкантов такого масштаба и такой степени универсализма практически не встретишь в наши дни. А вы сами себя чувствуете "уходящей натурой"?
Геннадий Рождественский: Конечно. Я, безусловно, человек XX века, еще не привык к XXI.
Он для вас как-то чужд? Как вы ощущаете нынешнее время?
Рождественский: Как какой-то гигантский перелом во всех смыслах. Мы пользуемся сейчас совершенно другими правами, за что не можем не сказать "спасибо". Я смог принять реальное ощущение свободы и всеми фибрами души это приветствую. Я могу играть то, что я хочу, где хочу и когда хочу. Все эти три понятия полностью отсутствовали в советское время. Поэтому я счастлив, даже зная все отрицательные аспекты сегодняшнего бытия. Но этими правами может воспользоваться только незначительная часть населения, а еще меньшая его часть имеет монополию на все богатства. Такого не было даже в годы сталинского террора: чтобы один имел двенадцать "Мерседесов", а другой рылся в мусорном ведре!
Вас не коробит, что в сфере концертной жизни, впрочем, как и везде, теперь все измеряется деньгами?
Рождественский: Да, но с другой стороны, есть стремление приблизить финансовые условия работы артиста на Западе и в России. Раньше различия были неслыханные, от копейки до тысячи. И многие годы, в том числе перестроечные, я в России работал бесплатно, считал это необходимым и для себя, и для слушателей. А для кого-то этой разницы не существовало, как для артистов эстрады, например. Но в то же время было понятно, что эти артисты не смогут заработать ни копейки, выехав за пределы России. Там они никому не нужны, кроме жителей района Бруклин и "города" Брайтон-Бич.
Как вы считаете, гениальные люди, выражающие свое время, чаще появляются в периоды стабильности или в смутные времена?
Рождественский: Не думаю, что в стабильные. В XX веке сталинский период дал наибольшее количество всходов. И, вероятно, во многом, как ни парадоксально, благодаря угнетению. Вырабатывалась сопротивляемость в духовном смысле, конечно. А сейчас, собственно, кому сопротивляться, против чего бороться?
Сопротивляться можно собственной инертности, сытости. По-вашему, художник всегда находится в оппозиции к власти?
Рождественский: Если складывается такая историческая ситуация, то оппозиция только помогает. Известный пример с виноделием - хорошее вино произрастает на плохой почве. Корень виноградного куста прилагает огромные усилия, чтобы пробить почву, сок, который он высасывает из земли, дается с трудом. Но и результат налицо.
Сейчас вроде бы власть начала проявлять интерес к культуре?
Рождественский: Нет, власть не скрывает своих пристрастий. А это эстрада, спорт, нисколько не желаю принизить ни то, ни другое. Вот читаю в газете: президент принимает хоккейную команду, победившую на чемпионате, получает майку центрального нападающего и очень тронут. Я подумал, что в тот момент, когда президенту будет подарен старый фрак Гергиева и он будет в восторге от этого, наступит гигантский взлет культуры.
Творческие династии у нас вещь довольно распространенная. Хотя, скажем прямо, музыкантов, имеющих возможность, как вы, семейным кругом представить целый фестиваль, вряд ли много. А профессию в свою очередь вы унаследовали от отца, Николая Аносова. Вообще дирижер в вашем понимании это кто - наставник, предводитель, диктатор?
Рождественский: Это медиум между автором и слушателем. Или, если хотите, некий фильтр, который пропускает через себя поток, излучаемый партитурой, а затем пытается передать это публике.
Как вам работалось с Уральским оркестром?
Рождественский: Замечательно. Важно первое впечатление, атмосфера, а ее чувствуешь, как только заходишь в филармонию. Обычно мне говорят: оркестр хочет с вами работать. Но очевидно, что никто не хочет работать, все хотят получать удовольствие. Я и стремлюсь к этому, чтобы процесс работы полностью отделить от формальных обязанностей, от службы, от обыденности.
Вы стояли за пультом самых великих и знаменитых оркестров, для себя выстраиваете какую-то иерархию?
Рождественский: Я долгое время старался избегать того, чтобы определять первый оркестр в мире. Мне казалось, что можно определить некий круг лучших коллективов, например десятку. Недавно на несколько дней у меня была выбита почва из-под ног. Я слушал в Париже выступление Чикагского симфонического оркестра под управлением Бернарда Хайтинка. Такого исполнения симфонии "Юпитер" (Моцарта. - Л.Б.) я не слышал никогда в жизни. Несколько дней испытывал потребность каждому встречному говорить, что Чикагский оркестр - лучший в мире. Когда я с ними работал, не рисковал сказать это. А сейчас говорю.
Вы согласны с тем, что раньше оркестры были воплощением личности дирижера, а сейчас во всем мире, видимо как следствие глобализации, происходит нивелировка?
Рождественский: Да, и это грустно. Но продиктовано социальными изменениями. Если Мравинский долго руководил оркестром Ленинградской филармонии, а Юджин Орманди - Филадельфийским, то сейчас срок - четыре года, и все. Смена практически без причин. Так принято. Я воспитан в прошлом веке и не смог бы ходить на работу, зная, что мне уже готова замена, заключен контракт со следующим дирижером.
Кто решает вопрос о назначении нового дирижера?
Рождественский: Спонсоры! В Чикаго, в Симфони-холле есть мраморные доски, где золотом высечены имена жертвователей. Кто платит, тот и заказывает, а это в основном пожилые дамы, так называемые патронессы, которых интересует не концерт и не то, что там будут играть, и тем более - как это будут играть. В этом они не понимают ровным счетом ничего. Они рассуждают о дирижере с позиции "гуд люкинг бой". Глава "Коламбия артистс" Рональд Уилфорд (один из самых знаменитых агентов. - Л.Б.) уверял меня, что может сделать колоссальное мировое имя любому человеку при одном условии - если тот будет беспрекословно слушать его советы: от репертуара до поведения на сцене и в жизни. Тогда будет запущена колоссальная машина, и через год все будут уверены, что никакого Тосканини не было...
В реальности мало кто может разобраться...
Рождественский: Никто не может! И приходит ужаснейшая мысль, в то же время и спасительная. Скажем, естественное волнение перед концертом: откуда оно возникает? Существуют три слоя людей, реакции которых дирижер может опасаться. Оркестр. Публика. Критика. Но, если вдуматься, ведь за редчайшим исключением никто ничего не понимает! Возьмем любой лучший оркестр - Чикагский, Венский, любой: человек, сидящий за последним пультом первых скрипок, просто не слышит того, что играет человек в другом конце оркестра. Объединяющий центр находится посередине - это дирижер. В лучшем случае от оркестра можно ожидать сдержанно-положительной оценки. Ведь никто не любит руководителя в принципе. Да ведь он получает в 10 раз больше! "А почему, а за что? И я так могу!" Многие исполнители решают переменить профессию исключительно из-за того, что думают: чем я хуже такого-то? Большинство музыкантов оркестра, когда за пульт встает этот некто, делают все, чтобы исключить его из поля зрения. Помимо того, что от него ничего не исходит, он физически мешает играть.
Возьмем публику. Ладно, аплодисменты между частями. Она часто не знает, когда музыка заканчивается и когда нужно хлопать. Я проводил массу экспериментов. Можно ли не почувствовать, где заканчивается произведение, когда долго-долго звучит аккорд? Нет! Нельзя тихо и спокойно снять аккорд, никто не будет аплодировать. А вдруг это еще не все? Поэтому я делаю вот так (делает эффектный жест завершения), а еще делаю пируэт, оборачиваюсь и иногда даже говорю: конец!