Владимир Панков в новом шоу скрестил саунд-драму с черным юмором
Первое и главное, что делает автор спектакля - демонстративно отодвигает на задний план малейшее правдоподобие и тем более психологизм в этой истории. Усугубляя абсурд и балаган, он подчеркивает фонтанирующую театральность пьесы и своего представления. Никакого убожества и скуки провинции, рождающих чудовищ. Наоборот, мы приглашены на представление, и авторы сделают нам весело, громко и красиво.
Маленькая сцена даже не притворяется убогим гостиничным номером, Максим Обрезков выстроил роскошные подмостки - черно-белое каре в стиле ар-деко, в центре - черная с серебром кровать, легкие графичные лесенки и полированные черные двери на заднем плане. Разноцветные сполохи цвета, проекции геометрических узоров, фантазийные наряды персонажей заставляют вспомнить калейдоскопически-яркие сказки Тима Бертона.
Население крошечной сцены умножено в несколько раз относительно пьесы: стильные, как лондонские денди в сюртуках и цилиндрах, зеленые, как лепреконы, оркестранты рассаживаются по бокам сцены. Все свободное пространство заполняет десяток изящнейших горничных, словно сошедших с кэрроловских иллюстраций: полосатые юбки и банты, синие чулки, утянутые талии, кукольные высокие прически. Лица у всех выбелены и накрашены, как в китайском театре. Они танцуют, сбегают по лесенкам, валятся на кровать, высаживают кактусы, бьют в бубны, а главное - поют! И как поют - заслушаться. Это студентки курса Панкова в ГИТИСе, будущие актрисы музыкального театра, уже сейчас способные виртуозно исполнить афро-американские госпелы и спиричуэлсы и заливистые ирландские песенки. То, что черная Америка здесь встречается с зеленой Ирландией - не столько отсылка к биографии драматурга, с берегов святого Патрика оказавшегося в Голливуде, сколько возможность высечь дополнительную театральную энергию, закоротив друг на друга две столь разных и ярких культуры.
Представление открывает огромная панда. Почему панда? Ну, а почему бы и не панда. Александр Занин в громоздком костюме, пыхтя и отдуваясь, начинает читать пьесу, представив публике своего двойника - мягкую игрушку: переводчик Павел Руднев. Никаких заигрываний с публикой, панда сурово делает свою работу - такой тяжелый и диковатый здешний дух театра. Да еще и не один - изящный мулат в щегольском сером костюме (Кристо Федянин) дублирует часть реплик и ремарок на английском. Зачем? Ну как-нибудь сами это объясните, нам некогда, у нас первый вокальный номер! Два с половиной часа вокальные номера соединяются с танцевальными, а собственно драматические сцены в этом жанре становятся чередующимися номерами одного большого ревю.
История о том, как одному несчастному юноше Кармайклу пришлые негодяи просто так отрезали руку, и он потом рыскал по свету, убивая их и отыскивая "то, что мне принадлежало” - да-да, спустя 27 лет, и как незадачливая парочка - Тоби и Мерилин - решила подзаработать, подсунув ему спертую из музея кисть негра, как в действие вмешались поочередно портье Мервин - лично, и сумасшедшая мамаша Кармайкла - по телефону, и вмешательство их, усугубляя опасность для жуликов, в конце концов приводит к их спасению - сама по себе достаточно невероятна. Подробности же диалогов и повороты действия таковы, что заставляют зрителя то ахать, то хохотать. Здесь, увы, гром музыки и песен иногда перекрывает реплики, и ряд важных деталей ускользает - особенно ближе к финалу.
Кармайкла играет Андрей Заводюк - фигура в кепке и длинном пальто с пустым рукавом серым монолитом ходит по сцене, тяжело роняет слова. Расист, гомофоб, запертый в одном номере с негром и уличающий портье в немужественности, этот неумолимый до карикатурности рок в финале обмякает, по-детски укутанный одеялами в кровати - отпустив своих жертв, он ими и прощен, и обласкан. Эти двое - Алексей Лысенко в роли Тоби и дебютирующая в театре Александра Бортич - Мэрилин. Лиловый (конечно же!) трусоватый негр, который оказывается не негром и не трусом, и его хулиганка-подружка, подростково-грубая и девически-нежная - почти цирковые коверные, преувеличенно дрожащие за свою жизнь и в попытках спастись запутывающиеся в собственных увертках.
Портье Мервин - маленький, гуттаперчевый, пластичный Павел Акимкин сделал спектакль своим бенефисом. Никакой патологичности сознания, искалеченного детской травмой и наркотиками - да, его портье странен, но не странен кто ж. Он тристер, привратник при двери в никуда, шут, восторгающийся самой возможностью балансировать между опасностью и дурачеством, властью над другими и собственной смертью. Ловкий, боксирующий, танцующий, комичный, легко меняющий маски горя и издевки на крашеном лице - он и стал квинтэссенцией спектакля, воплотив саму стихию безудержной игры, вне категорий добра и зла.