Поделиться
Одна - юношеская, 1910 года, где он в широкополой черной шляпе, рубашке с бантом вместо галстука, и наброшенном на плечи плаще, казался, по выражению Бенедикта Лившица, "членом сицилийской мафии, игрою случая заброшенным на Петербургскую сторону". Другая - 1924 года, Родченко снятая, где шляпа - правильная, солидная, на остриженной под машинку голове, вместо желтого банта - пестрый вязаный шарф, выглядывающий из аккуратно застегнутого пальто. Но взгляд - тот же - в упор, сосредоточенный, собранный.
И все же между поэтами на этих снимках - пропасть. Первый, "итальянец" - не мафиози, конечно, скорее, футурист, - бунтарь и ниспровергатель буржуазного искусства и морали. Второй - уже писавший "Окна Роста" в голодные годы Гражданской, кажется, в двух шагах от того, чтобы быть названным кормчим в декабрьской "Правде" 1935 года "лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи". Этому второму, за которым числились "сто томов моих партийных книжек", и который, кстати, членом ВКП(б) не был, воздвигнут памятник на Триумфальной площади. Но воздвигнут уже в 1958 году, на волне оттепели.
Образ агитатора, горлана, главаря, такой положительный в своей мощи, подразумевал как-то само собой отсылку к другому образу - бунтаря, революцией мобилизованного и призванного. И потому первые выставки Чекрыгина и Малевича, Гончаровой и Ларионова открывались именно в музее Маяковского - примерно тогда, когда "абстракционистов" и прочих "формалистов" громили публично в Манеже. Именно на плечо памятника Маяковскому взбирался в 1990-х Анатолий Осмоловский…
Потому именно "Клуб любителей поэзии Владимира Маяковского" на исходе 1980-х создает Тимур Новиков в Ленинграде…
Выставка "Сотый апрель" - как раз о разрывах, нестыковках между залакированным имиджем "первого советского поэта" и тем образом поэта, что возникает из старых снимков, воспоминаний, свидетельств любивших и знавших его. На втором этаже - по идее в финале экспозиции - череда бюстов, выстроенных, в витрине, как на параде. Все - посмертные. Рядом с маленьким эскизом памятника работы Кибальникова - неожиданно - гипсовая голова поэта, сделанная Лилей Брик (1940-е годы). Разумеется, делался скульптурный портрет не только по памяти, но и по фотографии. Похоже, что по той, что Маяковский сам любил больше всего и что была использована на фронтисписе трех его книг - берлинской фотографии 1922 года. Наголо остриженный Маяковский, с мощно вылепленной головой, элегантный, как денди, смотрит взглядом раненного льва, которого должны вывести арену для последней битвы на арене римского цирка. Лиля Брик брала уроки не только балета, но и скульптуры. И судя по этой работе - не напрасно. А рядом - вырезанный из дерева портрет поэта работы Дмитрия Цаплина.
Если второй этаж выставки - о посмертном образе поэта, о его забронзовевшей славе, то первый - аккумулирует раритетные фотографии времен грузинского детства (почему-то кажется, что человек, выросший в Грузии, никогда бы не написал пьесу под названием "Победа над солнцем"), редкие шаржи (в том числе и Маяковского на самого себя - поэт верхом на жирафе), портрет кисти Льва Жегина (перечеркнутый небрежно) и рисунок Веры Шехтель, желтая лента (куда же без нее?) и рукописная книжка стихов Маяковского "Я!" с литографиями и рисунками Василия Чекрыгина и Льва Жегина… Самовлюбленный эгоцентрик, скажете? Но вот странность, футурист-эгоцентрик Маяковский, всегда готовый назвать свой сборник "Я!", по воспоминаниям знавших его с юности, ходил, декламируя стихи Блока и Ахматовой…
Как заметил Пастернак по поводу этой книги, Маяковский не имя автора, а фамилия содержания. Но центральная часть выставки - пожалуй, именно встреча с автором. На экране - молодые артисты читают воспоминания самого Маяковского и людей, знавших его. Непосредственность реакции наших современников - часть диалога, в пространство которого по идее должен включиться и зритель.
Разорванный образ Маяковского, который монтируется на экране из обрывков известных фотографий, - ключевой для выставки "Сотый апрель". Но сама выставка, похоже, на место точки сборки не претендует. Хотя бы потому, что эта точка уже существует - имя ей поэзия Маяковского.
"Если у нас из стихов Маяковского один выход - в действие, то у самого Маяковского из всей его действенности был один выход - в стихи. Отсюда и их ошеломляющая физика, их подчас подавляющая мускульность, и физическая ударность. Отсюда и рваные размеры, - очень точно замечает Марина Цветаева. - Стих от Маяковского всеместно треснул, лопнул по швам и без швов. И читателю, сначала в своей наивной самонадеянности убежденному, что Маяковский это для него ломается (действительно ломался: как лед в ледоход!), скоро пришлось убедиться, что прорывы и разрыв Маяковского не ему, читателю, погремушка, а прямое дело жизни, чтобы было чем дышать. Ритмика Маяковского физическое сердцебиение - удары сердца - застоявшегося коня или связанного человека".
Цитата Марины Ивановны - очень точный акцент. Он возвращает к стихам. Они прозвучат сегодня не только на площади Маяковского, но и на выставках, так или иначе приуроченных к его 125-летнему юбилею поэта и человека.
Хотя бы вот эти. Из поэмы "Человек".
"В небе моего Вифлеема / никаких не горело знаков, / никто не мешал/ могилами спать кудроголовым волхвам. / Был абсолютно как все /- до тошноты одинаков - / день / моего сошествия к вам".
День сошествия - седьмой в седьмом месяце, то есть 19 июля по новому стилю. Его Вифлеем - грузинское село Багдады под Кутаиси. "Человек" (1916-1917) - поэма ренессансная по масштабу, евангелие любви и страстей земного человека. Она начинается со строк отпевания: "…Душой / иное шествие чающий, / слышу/ твое, земля: / Ныне отпущаеши!". А заканчивается - апокалиптическим накалом. Среди выжженных солнц, "… только боль моя острей - стою, огнем обвит, на несгорающем костре немыслимой любви".
Герой микеланджеловой выделки, он перешагивает через версты десятилетий, проносится смерчем, - и опять мы его не догоняем! Он - уже в ХХХ-м столетии… А мы, похоже, ходим по кругу, боясь отвязать себя от столба прошлого