Ее сценарий оказался самым радикальным: она поменяла правила игры. Не стала выбирать только из "реквизита" запасника на третьем этаже. Кстати, запасник сделан по правилам открытого хранения, так что встреча зрителей с работами, который остались "до востребования", возможна. Для начала она добавила к коллекциям двух фондов V-A-C и KADIST вещи из своего домашнего собрания. И не просто добавила - а ввела их в музейное пространство.
Да, у вас в коллекции Модильяни и Боэтти, Аведон и Луиз Буржуа, а у меня - старое вязание, из 1970-х. Да, оно незаконченное, потому что человек умер. Но мне этот человек страшно дорог, и это вязание - work in process - сложено с мотками и спицами в неказистую темную сумочку из "болоньи" (была такая ткань, модная очень в середине 1960-х, все щеголяли в болоньевых плащах…), и рука не поднимается это бабушкино вязанье ни отдать, ни выбросить. Потому что пока этот шарф или свитер остается недовязанным, все кажется, что не поставлена точка.
Да, конечно, можно вспомнить об античных Парках, что пряли нить судьбы смертных, а можно - о тряпочных скульптурах Луиз Буржуа. Вот же они - рядом, "Мать" и "Дитя", разлученные то ли Парками, то ли сумочкой с вязаньем… Или все вместе объединенные эпиграфом из Брехта и Сапфо, в переводах на два языка. "…В темноте живут вот эти, / На свету живут вон те. / Нам и видно тех, кто в свете, а не тех, кто в темноте".
Но это финал спектакля. А начинается он смешно - с манишки начала ХХ века - полупрозрачной, с ажурной вышивкой. Эта манишка из довоенных лет, до Первой мировой купленная, ни два ни полтора, ни кофточка, ни воротничок, рифмуется (возможно - с "Балаганчиком" Блока), но здесь, в начале 3-го акта - с фотограммой Лиз Дешен "Смещение / Подъем", что выглядит как состарившееся зеркало.
Фотография, которая не "запечатлевает" реальность, но накопила в серебряном слое на алюминиевой пластине солнечные (или лунные) лучи. Единственное, что она показывает зрителю - это его самого. Превращает его - в предмет углубленного интереса.
Фактически первый зальчик, где встречаются фотограмма-зеркало и манишки-не-блузки - ключ к 3-му акту. Ключ положен на самом видном месте, он красноречиво сообщает: рассказов, воспоминаний, милых (для тех, кто их помнит) подробностей и вечного: "А помнишь?" - не будет. Всего, что можно было бы ожидать от лирика и женщины. Потому что выставка - это не иллюстрация к книжке. Уже написанной, кстати, - "Память памяти".
Выставка, вся, - одна большая метафора. Точнее, метонимия. В ее основе - сходство по смежности. Говорим - сменная клавиатура от машинки Mersedes - подразумеваем - нет, не авто, а автора, потому что на этой пишмашинке, докомпьютерного и дореволюционного года рождения, выстукивали статьи или переводы адресатам в Париж или Гамбург, или Прагу. Словом, вещь и человек - сближаются, обрастают сходством. Нет, они не заменяют друг друга. Это сближение - чистый поэтический троп, помогающий соотнести образ вещи и образ человеческой жизни. Помимо того, что люди и вещи соприкасаются друг с другом, у них еще одна общая черта - они смертны. Но это уже основание для сравнения.
При чем тут, спрашивается, музей? Просто музей - земной аналог бессмертия. Туда "поступают" вещи после смерти (и по завещанию) бывших владельцев. Они получают инвентарный номер, описываются хранителем и укладываются "на хранение". Они становятся не чьими-то, а экспонатами, которые нельзя трогать, нельзя продать, но которые иногда (если повезет) выдаются на выставки.
"Генеральная репетиция" в интерпретации Марии Степановой - это репетиция перед сдачей в архив/музей. Примерка, притирка, проверка на прочность, когда прошлое подступает к глазам владельца и норовит затемнить взгляд…
Проверка не солидных коллекций (с ними пусть эксперты работают, музейщики), а вещей "обычных", которые могли бы повторить вслед за героиней известного романа: "Ничем мы не блестим, хоть вам и рады простодушно"… Как-то они впишутся в ряд знаменитых произведений искусства?
Иначе говоря, драматургия в 3-м акте сильно напоминает античную трагедию: встреча смертных и бессмертных. Неравных, но встречающихся как бы на равных - на брегах Леты, реки забвения, у входа в музей, этот Пантеон славы.
Собственно, весь сюжет развивается на этом "пятачке" - между бурной рекой (о ней одноименный стих Державина) и музеем-храмом, где, как в гостинице некогда, "мест нет". Обреченность смертных очевидна и гарантирует саспенс триллера или высокую меланхолию дюреровской гравюры.
Но на пятачке спектакля - игра продолжается. Пока она идет, причисленные к бессмертным музейные экспонаты могут обнаруживать слабости. Например, открываться оборотной стороной (с записями продаж на аукционах, выставок или старого холста). Это небожители не только в эмпиреях, но и на рынке бывали. Они могут быть выставлены за розовыми занавесями - как в пип-шоу, за стеклом, время лимитировано. Вуайеризм зрителя - выявлен и подчеркнут, как, впрочем, и соблазнительность шедевров. Даже если шедевр - фотография скромной юной кинозвезды за чтением книжки в библиотеке из советского журнала 1950-х годов.
Они могут быть обманками - как мебель ар деко из… холста (работы Люси Маккензи), превращающая картину в объект, мечтающая о пользе людям… Тумбочки, которые никогда не открывались, согласитесь, очень похожи на выходное платье, которое так берегли, что ни разу не надели. Не использовать, не прикасаться, не пачкать - быть экспонатом можно не только в музее.
Перевод античной трагедии на язык драмы вещей лишь одна линия сюжета. Другая, предложенная Марией Степановой, - отважное сближение музея и маркета ношеной одежды (назовем ее винтажной).
В день открытия 3-го акта "Генеральной репетиции" и в выходные во дворе ММОМА на Петровке кипел, шумел, прятался от дождя, торговал настоящий рынок. Рядом с крепдешиновыми платьицами с белым воротничком здесь можно было найти настоящую шерстяную матроску (всего два малозаметных пятнышка сзади), красный жакет то ли из французского, то ли из итальянского бутика 1980-х, платки, "шальвары" и прочие радости сердца.
Это параллельная дорога "вещей" из домашней коллекции - "в люди". Это продолжение их жизни - с чистого листа, зато с полным набором функций. Но пока - на торговой площадке они "ничьи" - в пограничном переходе от одних владельцев к другим. И все, что нельзя в музее, на рынке можно: примерять и пробовать ткань, торговаться и покупать, спрашивать об истории вещи и проверять ее качество… Это, конечно, не вечность в музее, но - жизнь рядом с музеем.
"Ничье" - выставка, выстроенная без сантиментов и вышибающая слезу, описанная в терминах символического обмена и обычного рынка, сводящая "вещи несовместные" запросто - но не наугад, не обещающая вечной памяти, но искушающая архивированной, правильной музейной жизнью - похоже, из лучших в этом сезоне. Кто бы мог подумать, что поэта так далеко заводит речь - на рыночную площадь и в музейный зал разом?
* Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"