Поделиться
Особенно врезалась в память такая сцена. Два героя беседуют ночью за штофом. На белой стене четко видны их тени. И вдруг мы, зрители, замечаем, что тень одного из них начинает вести себя немного странно: ее движения то немного запаздывают, то немного не совпадают с движениями героя. Замечает это и второй собеседник. Он берет в одну руку огурец, в другую - стопку, поднимает, опускает, вращает ими туда-сюда, глядя на стену - да нет, все нормально! Тень же первого совсем перестает стесняться: делает гипнотические пассы, начинает играть на скрипке - а ее хозяин продолжает тем временем как ни в чем не бывало сидеть за столом и плести интриги. Второй зажмуривается, встряхивает головой - наваждение не исчезает...
Именно это ощущение незаметно нарастающей, но с какого-то момента совершенно неостановимой галлюцинации, морока, "другого мира" возникает всякий раз при чтении любого из девяти - увы, 17 августа 2018 года счет их остановился - романов Владимира Шарова. Автор не разбрасывается: он пишет о сталинской эпохе. И сам Сталин часто появляется в числе действующих лиц. Но действующих так, что называть эти романы "историческими" затруднительно даже в самом широком смысле. Ближе всего творческий метод Владимира Шарова к жанру фантастическому - но не к современным "фэнтези", а к старой научной фантастике, где некто (главный герой) изобретает нечто, и это ведет к таким-то и таким-то последствиям; причем это "нечто", если не очень придираться, кажется почти реальным, воплотимым, оно побуждает читателей мечтать: "а что, если бы это оказалось правдой?" - и разве не в этом состоит неисчезающее очарование "Человека-Невидимки" или "Человека-Амфибии"?
Но, в отличие от сюжетов Уэллса и Беляева, "движущей силой" сюжетов Шарова становится допущение не техническое, а историческое и социальное. Что, если бы все решения сталинского политбюро на самом деле сначала принимались, а точнее, пропевались неким "тайным" политбюро-хoром - составленным, чтобы мало не показалось, из эсэров и скопцов?! (Роман "Мне ли не пожалеть"). Что, если чекисты, умерщвляя плоть заключенных, на самом деле пеклись о спасении их душ? ("Воскрешение Лазаря") Что, если бы сибирская община старообрядцев со времен Алексея Михайловича из поколения в поколение репетировала по ролям ("апостолы", "легионеры", "евреи") второе пришествие Христа ("Репетиции")? При этом, когда в советское время на месте общины возникает лагерь, "легионеры", естественно, становятся вохровцами, "евреи" - зэками, а "апостолы" - начальниками и "авторитетами". И привычный жизненный круг продолжается в новом обличье.
Речь, как мы видим, идет не об "альтернативной истории", а об "альтернативной подоплеке истории". А еще мы видим, что шаровские конструкты, при всей своей умозрительности, подкрепленной степенностью и традиционностью его объемистой прозы, выглядят порой достаточно провокационно.
Именно с провокации, приведшей к единственному в своем роде скандалу, началась известность Владимира Шарова. Скандал этот вспыхнул летом 1993 года, когда два уважаемых члена редколлегии уважаемого журнала "Новый мир" опубликовали на его страницах статью, в которой выражали категорическое несогласие с "философией и поэтикой" романа "До и во время"… опубликованного в номерах 3-4 этого же самого журнала! Причем возмущение ревнителей чистоты новомировского реализма можно было понять: по ходу неторопливо разворачивавшейся семейной истории выяснялось, что Сталин - сын мадам де Сталь, а Лев Львович Толстой - не сын, а брат Льва Николаевича. Как подобный казус мог произойти, описывается в анатомических подробностях.
Обратная сторона скандала - что за славой интеллектуального провокатора терялся глубокий мыслитель и, употребим старомодное слово, историософ. В отличие от записных постмодернистов, "магистров игры", для Владимира Шарова самые немыслимые кунштюки и фантастические персонажи - вечно молодая мадам де Сталь, Вера, "живущая обратно" ("Старая девочка"), или даже "Гоголь-второй" ("Возвращение в Египет") не были самоцелью, а всегда служили выражению глубинной идеи.
Так, роман про "старую девочку" Веру, которая после гибели в 1937 году мужа стала "жить обратно", то есть читать свои ежедневные дневники по одному дню в день, пока не добралась до дореволюционного отрочества, можно интерпретировать как историю личного эскапизма, а можно как призыв вернуться к "исконным ценностям", порушенным большевиками, - и здесь имя героини становится двузначным, Вера и вера.
А тот же "Гоголь-второй" потомок сестры Гоголя, по семейной легенде, должен дописать "Мертвые души" - и тогда, по мысли Владимира Шарова, земной рай, который тщился, но так и не сумел воплотить в ненаписанном третьем томе "Мертвых душ" сам "Гоголь-первый" - окажется наконец воплощен не только в книге, но и в России, которую эта книга повторяет как некая "книга жизни". Что это - фантастическое допущение или развернутая метафора? Романы Владимира Шарова допускали не просто двоякое, но, как и полагается всякому произведению эпохи постмодерна, многоуровневое толкование. К которому добавляется еще один уровень, если держать в голове, что Владимир Шаров - сын известного советского журналиста и детского писателя, сказочника Александра Шарова, и для него вопросы преемственности, наследования были глубоко личными.
Несколько недель назад увидел свет последний роман Владимира Шарова, "Царство Агамемнона". С одной стороны, это обычный для него 670-страничный историософский роман-рассуждение о ХХ веке, на сей раз пропущенном через фильеры античного мифологического мышления. С другой - роман был закончен в ноябре 2017 года, когда сам 66-летний автор, боровшийся с раком, уже понимал что, вероятно, это его итоговое сочинение, подводящее черту под его напряженными и порою парадоксальными размышлениями. И должно быть внимательно прочитано в этом качестве. Владимир Шаров этого точно заслуживает.