Поделиться
...Родившись актером, человек больше никем быть уже не может. И потеряв возможность играть на сцене, погибает. Когда три года назад я писал, что Наталья Гундарева мечтает вернуться на сцену, я верил, в сущности, в чудо. Оно могло бы свершиться - такова была сила этой натуры. Но не свершилось. И великая актриса ушла в возрасте расцвета.
18 июля 2001 года с ней случился инсульт. Это мозговой удар, мгновенное нарушение кровоснабжения тех жизненных центров, где сформирована личность человека. Беда страшная - столкнувшись с ней, врачи не могут быть уверены ни в чем. Паралич, распад индивидуальности, разрушение речи - самое малое, что тут грозит.
К концу июля к ней вернулось сознание. Она даже помогла некоторым своим коллегам пройти курс лечения - благотворительность была первым, о чем она подумала после катастрофы. Летом она все настойчивее стала думать о возвращении на сцену. Тогда и удалось уговорить ее на это интервью - первое и последнее большое интервью в промежутке между ее кратким возвращением и ее уходом - навсегда.
Она не хотела интервьюеров. Ее, сильную, повергали в слезы назойливые папарацци, которые охотились за подробностями ее личной жизни и личной трагедии, спешили объявить то о полной безнадежности, то об уже свершившемся чуде, а когда их не пускали на порог, придумывали злые небылицы - безвкусные, циничные, беспощадные. Ее так много раз объявляли и воскресшей, и мертвой, что она устала отбиваться, опровергать и сердиться - просто как-то погасла. Потому что долго барахтаться в этой грязи у нее уже не было сил.
Возможно, эти папарацци высосали из нее как раз те жизненные ресурсы, которые были нужны для возвращения. Встретиться с Гундаревой мне помогла ее подруга, журналист Галя Пешкова, которой я всегда буду за это благодарен. Они обе спустились ко мне в роскошный больничный парк, мы выбрали самую солнечную скамейку, и Гундарева, счастливо жмурясь на теплый свет, приготовилась рассказывать. Это было 13 августа 2002 года. И она была уверена, что "не может же впереди быть только плохое!".
Первое, что она сказала: "А я вот думаю о том хорошем, что меня ждет. Уповаю на день грядущий, который, может быть, принесет новые роли. Так мне легче жить".
- Я могу спросить вас о постигшей вас беде? Как это бывает?
- Такого, наверное, никогда не ждешь. И, конечно, это переворот в сознании. Все последние годы я жила в непрерывной гонке, когда утром за волосы стаскиваешь себя с постели, вливаешь в себя кофе, глотаешь сигарету, бросаешься в машину, мчишься на репетицию, примерку, спектакль, съемку, а к вечеру прибегаешь выпотрошенная, не понимая, куда ушел день. И кажется, что ничего не сделано, хотя объективно это не так: прошла репетиция, примерила платья для новой роли... Но настоящего, на что стоило бы употребить это жизненное пространство, нет совсем. Я люблю результат, а моя работа результат дает далеко не сразу, и никогда не знаешь заранее, что из нее выйдет... И вдруг в этой гонке судьба меня остановила. И я думаю: почему Бог мне послал эти испытания? Может, потому, что я люблю результат, а это свойственно людям, которых обуяла гордыня? Как на Олимпиаде, где кругом плакаты "Дальше всех! Выше всех! Лучше всех!". Может, судьба решила меня поставить на место? Нет, правда, правда, правда! Я даже стала распоряжаться судьбами других. Конечно, люди сами доверяли мне свои судьбы, я этого не требовала, не становилась Саваофом - они ко мне приходили со своими несчастьями, и я старалась им помочь.
- Какая же это гордыня!
- Но я ведь стала ощущать себя... всесильной. Хотела всё мочь, и мне было важно не то, как я прожила день, а его итог. А это очень вредно. И теперь я проживаю жизнь немного иначе. И все время думаю об истине, которая стала для меня главной: Бог посылает испытания сильным. Много думаю над "Братьями Карамазовыми", потому что в нашем театре скоро поставят этот спектакль. Как школьница, прохожу роман заново. Читаю, останавливаюсь, начинаю с начала - мне нужно постичь. Там есть слова: "В испытаниях, в горе ищи счастье, радость". Я и пытаюсь найти радость. И много работаю. Распределения ролей еще не было, но мужу там будто бы сулят роль Мити Карамазова. И я ему теперь читаю про Митю. Так что я не только о себе думаю... Я ведь даже не знаю, буду ли я в этом спектакле. Может, я покажусь нескромной, но мне кажется, что до сих пор я играла хорошо. Во всяком случае - на пределе возможного. Даже в средних пьесах старалась выжать из роли все, что можно. Эти роли я любила, отдавала им все силы и даже получала премии. Нас еще в театральном учили играть так, будто завтра ты умрешь! Так я и играла - словно умирать собралась. Мне так привычней, лучше.
- Вы думаете, что теперь захотите и сможете играть иначе?
- Играть как прежде, наверное, уже не смогу - нужны огромные физические силы, а их не будет. А играть хуже не могу себе позволить. Ведь театр - это легенды, которые кругами расходятся после спектакля. Стоит снять его на пленку - легенда разрушается. Поэтому до потомков должны доходить легенды, а не вещественные доказательства. Театр стареет быстрее, чем любое другое искусство, как событие он устаревает буквально на следующий день. И пусть лучше остаются легенды: кто видел - перескажет тому, кто не видел.
- Но вы уже дважды доказали, что невозможное возможно. Вы с триумфом вернулись на сцену после автокатастрофы несколько лет назад - судьба вас наградила способностью перешагивать через любое "не могу". Это значит, вы опять не знаете, каков будет результат. Он еще может быть ошеломителен...
- Я задам вам вопрос почти на грани мистики: когда случилось несчастье, по стране прокатился шквал всеобщей тревоги и любви к вам - в прессе, в Интернете, в письмах, в звонках во все редакции, - вы этот шквал чувствовали?
- Я думаю, что осталась жить не только благодаря врачам, которые меня вытаскивали, и не только близким, а и благодаря любви очень многих людей. Они молились за меня, они подходили и просили обязательно выйти на сцену. Они говорили: "Вы должны!" И если я когда-нибудь выползу на сцену - благодаря им. Я не могу разочаровать тех, кто за меня молились, я должна выйти! В Пятой Градской больнице есть церковь, и батюшка мне всё говорил: "Милочка, вы ходите, ходите, вы должны - мы на вас смотрим". И мне ничего не оставалось, как идти.
- Маресьев с ампутированными ногами вернулся в авиацию. А вы хотели стать летчицей и еще недавно летали на дельтаплане.
- Очень все трудно... Болезнь такая, что все происходит ужасно медленно. А я всегда с лету хватала, и для меня эта медленность невыносима. Близкие говорят: "Смотри, ты же не могла пошевелить пальцем ни на руке, ни на ноге, а сейчас сидишь, встаешь, ходишь, пишешь, читаешь. А мне смешно и странно, когда окружающие радуются: "Наташа уже ходит!" Я им говорю: "Радоваться будем, когда вы сможете меня оставить в квартире одну и я сама подойду и возьму нужные вещи, сама оденусь, сама выйду на улицу, зайду в магазин и сама куплю то, что мне нужно, и никто не будет меня страховать. Когда я, наконец, останусь одна.
- Никакую женщину нельзя оставлять одну и без страховки.
- Я не люблю слово "одиночество" и очень люблю слово "уединение". Одинокий человек глубоко несчастен, но несчастен и тот, кто не имеет возможности уединиться. Иногда нужно уходить в свою скорлупу...
- Простите, что я возвращаю вас к случившемуся ужасу. Что это было - просто провал?
- Я ничего не помню. Полная вырубка света.
- А первое ощущение после?
- Не помню. Хотя нет, помню: меня грузят в "скорую", чтобы везти в институт Склифосовского. Все ведь случилось на даче, и говорят, что в тот день я долго загорала на этом адском солнце, потом купалась в жутко холодной Истре и еще ходила заниматься на тренажерах в медпункте. Испытывала свои жизненные силы как только можно - как варвар. А вечером муж нашел меня лежащей на кухне. Я там что-то готовила - везде лежали наструганные овощи. А еще помню, что накануне играла "Любовный напиток". Женя Симонова мне рассказывает, что я все твердила тогда: "Так хочу отдохнуть, сойду с ума, если не отдохну!"
- Потом вырубили свет. А когда снова врубили, что вы увидели?
- И этого не помню. Хотя помню, как меня перевозили из Дедовска в Склиф - какие-то черные таблички на воротах. Я их увидела в окно реанимационной машины.
- Вы уже замечательно говорите, и я сейчас наслаждаюсь, слушая тот самый голос любимой актрисы. А первые слова, которые вы сказали в этой второй жизни, помните?
- Нет... Наверное, это не самые лучшие слова.
- Ваше ощущение жизни и ее ценности как-нибудь изменилось?
- Оказалось, то, что было, и есть счастье. Когда мы были молодыми и здоровыми, бегали по песку, кидались в волны, кричали: "Не заплывай далеко, ногу сведет!" На пляже детям устраивали какие-то представления; мы хотели спать, а там какой-то человек с ужасным акцентом кричал: "К нам прышол Ра-абинзон, к нам прышол Рабинзон!" И дети всё орали: "А-а-а!!!" А нас это раздражало: мы хотели спать и этого Робинзона ненавидели. А теперь ясно, что это всё и было счастье. Просто его не сознаешь никогда. И все торопишься: что дальше?
- Мы сейчас шли с вами по тропинке, и там сидел кот, наслаждался солнцем. Он не думал про то, что дальше, а просто наслаждался - животные умеют ценить мгновение. Может, поучиться?
- Я животных не люблю - ни зоопарки, ни цирки. Бывает. А жить вот этой минутой, проживать ее полностью мало кто умеет - это правда. Все время кажется, что где-то что-то есть еще лучше. Хотя я замечала, что людям со мной становилось спокойнее: я им говорила: "Давайте посидим, посмотрим на закат, послушаем тишину..."
- На сцене вы умеете проживать каждый миг так вкусно, что в зале от этого делается очень хорошо.
- Потому что это моя любовь. Я это люблю. Театр - мой дом. Особенно когда был жив Гончаров, мне было так уютно в его театре... Его спектакли меня лечили от бед - я переступала порог театра, и все отлетало куда-то далеко. А выходила на сцену - и ни с чем не сравнимое счастье не покидало меня все три часа. А ведь выйдя на сцену, уходила с нее уже только в антракте.
- Уставали?
- Конечно, очень. Часть жизни уходила от меня. Если повесить какие-нибудь датчики, то аппаратуру зашкалит: сердце улетало куда-то через горло. Не знаю, какой ангел-хранитель меня оберегал - я уже давно должна была умереть. Я прыгала на сцену, словно топилась, и после спектакля сердце было как у гончей собаки - дышать не могла, мне было плохо. Театр - очень сильная нагрузка.
- Пока вас не было с нами, мир изменился: без вас тут случилось 11 сентября, когда сместилось сознание целой планеты. Да и театр, куда вы вернетесь, уже другой, и в нем другой хозяин. Вам заново придется все это осваивать.
- У нас с Арцыбашевым нормальные отношения. Он знает цену этой труппе и понимает, чего стоило Гончарову ее собрать. У нас блистательное созвездие актеров, и если Сергею Николаевичу удастся их всех правильно использовать - чтобы каждому кольчужка не была коротковата, - то все будет хорошо.
- Кроме возвращения на сцену, чего вы еще ожидаете с особым нетерпением?
- Только одна мечта: пожить жизнью, какой жила. Сесть за руль, войти в квартиру, самой открыть дверь. Вернуться. Когда я весь день мечусь по процедурам, то понимаю, какая для этого нужна адская работа. Но без нее я уже никогда не смогу вот так развернуться и легко поднять ногу в батмане - все время буду бояться упасть. Самая сложная работа - истребить страх. Однажды на спектакле "Виктория" мне сделалось плохо, меня увели за кулисы. И потом всякий раз, когда я подходила к этому месту в спектакле, мне становилось так плохо, что я боялась упасть. На каждом спектакле надо было побеждать этот страх! Что я для этого делала? Да ничего - просто продолжала играть. После автокатастрофы я боялась, что больше не смогу водить машину. И тоже - просто села за руль. Мудрый Гончаров спросил: "Ну кому и что вы доказываете?" Я ответила: "Себе, Андрей Александрович, себе!"
- Доказали же! Докажете и сейчас.
- А может, уже надо успокоиться и уйти. Но у меня довольно деятельная натура - мне все равно нужно будет что-нибудь делать. Арцыбашев мне предлагает: "Давай, мы тебя запишем в режиссеры!" А я отвечаю: "И будем мы с тобой, как Станиславский с Немировичем-Данченко, переписываться -"Перехожу ко второму акту, пришлите мизансцены!"...
- Зато можно посидеть в "Славянском базаре"!
- Можно. Но зачем? Мне необходимо что-нибудь делать - обязательно, обязательно. Я не смогу просто сидеть дома.
- Вы уже делаете. Только что устроили в хорошую клинику одного замечательного, тоже любимого народом кинорежиссера. Вы уже очень многим помогли.
- Но мы не можем никому вернуть молодость, даже если заложим души дьяволу. И если помогать всем сразу - это вода в песок. Нужно помогать конкретному человеку...
- Как сейчас складываются ваши дни?
- С утра физиотерапевтическое процедурье, потом бегу на физкультуру, потом китайцы делают иглоукалывание и какой-то свой массаж, очень зверский - я называю его "китайские пытки": адски больно. Но мне сказали: "Если вытерпите, то мы вам разработаем и руку и ногу". И я молчу. Спрашивают: "Что, разве не больно?" Отвечаю: "Если буду орать, то стекла вылетят".
- Остались проблемы с левой рукой?
- Пока что да. Но я уже могу ее вот так немножечко отвести (величественно отводит плечо назад - так королевы одним жестом ставили подданных на место).
- Вот вы тоскуете по прежней жизни. А раньше были причины ностальгировать?
- Я же говорю: интересно то, что впереди. В этом смысле были большие огорчения, потому что чувствовала, что старею. А главное, старел Гончаров. Он был удивительным генератором мысли, знал, в какой момент на какую кнопку нажать, чтобы зритель волновался. Он был Неистовый Роланд. Но я видела, как лев стареет и как молодые актеры говорят: "И чего там наш маразматик орет!" Я им отвечала: "Дети, ша! Я 25 лет в этом театре - и всё учусь у него. А вы все умные-умные - в зеркало не можете насмотреться, такие умные!" Я его очень любила. И так получилось, что не смогла быть на его похоронах. А может, это и к лучшему: для меня он живой, таким и останется.
- Ваша вера в Бога укрепилась?
- Могу только сказать, что облегчения, на которое так надеются люди верующие, не было. Может быть, меня нельзя назвать истинно верующей - а тогда какого мне ждать облегчения и от кого? Пошла причащаться, и все ждали, что выйду просветленная. Но мне не стало легче, я по-прежнему встречала эту смертельную боль одна. Может, не умела верить... И не умею. Потому что, считается, вера помогает. А у меня бывали дни, когда я буквально расползалась, растекалась.
- Скажите, вы сейчас просто долбите эту руду, пробиваясь к свету, или у вас есть четкий план, и вы можете сказать себе и нам, когда снова выйдете на сцену?
- Я этого не знаю. Это ваши коллеги из какой-то газеты сообщили, что 8 сентября я уже буду играть. Позвонила в театр и спросила, что у нас восьмого идет. Оказалось, "Нора", где я вообще не занята! Газеты эти... господи, как же я возненавидела ваших собратьев!
- Хищников я сам ненавижу, так что продолжайте, это интересно.
- Недавно я услышала фразу, которая поразила новым для меня состоянием умов: отрицательная реклама - тоже реклама. Я бы от такой рекламы удавилась. Мне стыдно становится, словно я в этом участвовала. Вот, например, я не знала о существовании газеты "Жизнь" - теперь знаю. Потому что они там постоянно пишут о нас - обо мне и муже. Не спрашивая разрешения, влезают в нашу жизнь. Понимаю: они повышают тираж газеты, но надо же и совесть иметь. Фотографируют из-за кустов. Описывают, как я приехала в этот санаторий и как Игорь Костолевский нес мой чемодан - и тут же производят его в носильщики. А еще в шоферы, потому что он возил моего мужа отсюда в Москву. А Галю Пешкову, мою подругу, называют помощницей. Любое добро они обращают во зло. Подглядывают, подслушивают, вынюхивают - что за профессия такая! Стоит приоткрыть форточку - как они вторгаются и разрушают твою жизнь. Это ведь так легко - разрушить то, что не тобой создано! Иногда достаточно неосторожного слова. А мы никогда в свою жизнь никого не пускали, и если давали разрешение на публикации, то только серьезным газетам. Недавно одна попросила интервью у мужа, и он согласился при условии, что все заранее прочитает. Пометил все неточности - никто на это не обратил внимания. Я это говорю не от буквоедства, а потому что на бумаге слова звучат иначе. Вот вы меня спросите: вы хорошая артистка? - а я скривлюсь: "Гениа-а-альная!!!!" По интонации вы поймете, что я имею в виду, а на бумаге все решат, что Гундарева уже совсем головой прискорбна.
- У вас здесь есть какие-нибудь культурные развлечения?
- Телевизор есть. Но самое большое счастье - я могу читать. Читаю без конца. И по телевизору не все подряд смотрю, а только новости и старые фильмы.
- А новые?
- Я же академик "Ники" - и мне прислали около полусотни картин, выдвинутых на премию. Я их все посмотрела. Некоторые даже несколько раз, потому что ответственна до противного.
- И как?
- Я не считаю, что кинематограф наш умер.
- По количеству точно не умер. А по качеству?
- Там были фильмы - не хуже зарубежных. И актеры наши не хуже. Они даже лучше, потому что там целый завод работает на актера, а у нас он один в поле воин. Он выходит из окопов один и без гранат, а на него танки - режиссер, сценарист, оператор. А он безоружный.
- Вы верите, что искусство может влиять на жизнь?
- На человека уж точно влияет. Недаром же театр называли храмом. Испытаешь катарсис - станет легче, отсмеешься - уйдешь в хорошем настроении, увидишь что-то ужасное - твоя собственная жизнь покажется не такой плохой. Театр зовет тебя выше, и ты идешь за ним туда, где будут падать звезды и звучать музыка. Это как булгаковская коробочка, откуда слышны волшебные голоса.
- Вот вы говорите: зовет выше. А смотришь наши новые фильмы - и кажется, что тебя бьют по голове. Талдычат, что человек по натуре свинья, что страна несчастная и обреченная, что народ никчемен. Такое искусство ведь тоже влияет на человека.
- У нас очень хорошо умеют говорить о том, что нужно национальное кино. Но какое там национальное, если на всех экранах Хулио и Педры! А у нас снимают только про милиционэров...
- Ментов!
- Я их зову милиционэрами. А про жизнь человеческого духа вы там не найдете ничего.
- По-моему, вы стали терпимее. Вот что вы говорили несколько лет назад: "Я не могу смотреть телевизор - озлобляется душа". А сейчас вы его смотрите!
- Потому что у меня безвыходное положение. Я ведь немногое могу себе позволить. В театр пойти не могу - сорву спектакль. Даже не была на премьере "Женитьбы", хотя там играет мой муж, - боялась ее сорвать. Потому что все будут смотреть туда, где мы сидим.
- Вам не кажется, что вы просто откладываете неизбежное: все равно сорвете какую-нибудь премьеру!
- Вот поутихнут премьерные бури - и пойду. А пока не хочу вредить друзьям и коллегам, ведь интерес неизбежно будет повышенный - не ко мне, а к моей болезни: всем интересно с этой точки зрения на меня взглянуть. Я буду медведем, которого водил цыган, понимаете?
- Недооцениваете вы людей!
- Очень даже дооцениваю. Любопытство - страшная вещь. За мной будут ходить хвостом, куда я - туда и хвост.
- А то за вами и до болезни не ходили! В метро вы могли ездить?
- Я за рулем и на метро давно не езжу. А внимание окружающих - это часть моей профессии, и я к нему уже привыкла. Вот мой муж очень этого не любит. Но раз уж выбрал такую профессию... Стоматолог целый день разглядывает гнилые зубы - разве приятно? Вот и я должна прилюдно появляться, и даже если мне плохо, все равно должна хорошо выглядеть.
- Кто вам помогал в эти месяцы?
- Врачи, они по долгу обязаны были мне помочь. Но помогали не по долгу и не потому, что я - Гундарева. Тоже любят, видно, свою профессию. Вот Анатолий Иванович Федин, к которому я попала, так и сказал: "Я вам сдам Гундареву под ключ!" В этом смысле у нас оказались общие стремления. Очень помогали друзья, которые от меня не отходили. И люди, которые за меня молились. Муж... Знаете, чего мне сейчас хочется? Вы очень известная газета, и мне хочется через нее поздравить любимого мужа с днем рождения.
- Считайте, что поздравили. Вас с мужем угораздило даже родиться в одном месяце!
- Но по знакам Зодиака мы разные. Я Дева - он Лев.
- Вы же не любите зверей!
- Не всех.
- Вы как-то назвали себя глиной в руках режиссера...
- Да, это так.
- Но ведь уже ясно, что даже в руках самой судьбы вы не глина!
- Глина, глина. Ну, пусть я глина в руках Бога. Вот прошел слух, что, может быть, меня займут в "Братьях Карамазовых" - и я стала читать. Если б не случилась эта беда, может, у меня бы не было столько времени для чтения. И жду, что будет. А пока на каждого брата делаю досье. Чтобы потом не искать по всей книге нужные мысли. Мне интересна эта почти исследовательская работа.
- А были случаи, когда вы ощущали, что глина режиссеру не по зубам?
- Ну конечно. Особенно в кино, пусть на меня не обидятся кинорежиссеры. Но чем бездарнее был режиссер, тем больше хотелось ему помочь. Я практически уже могла бы за него снимать кино.
- В вашей актерской работе поражает естественность. Я ведь тоже купился, впервые увидев вас в "Осени". Понимал, что актриса - и все же в вас было что-то настоящее, несыгранное.
- Потому что тогда это еще не было так модно. Потом естественность стала модной, и мы ахали, как Леша Петренко играл свой знаменитый монолог в "Двадцать дней без войны" - поразительный по достоверности и подлинности.
- Ваша коллекция премий очень велика.
- У меня есть "Кумир", "Ника", "Хрустальная Турандот", есть Государственные премии СССР и РСФСР, премия Ленинского комсомола, и еще я орденоносец - "За заслуги перед Отечеством".
- А скоро выйдете на сцену и вам дадут орден Мужества. Вы все происходящее расцениваете как чудо?
- Нет. Мне только странно, что это со мной случилось. Откручиваю назад ленту своей судьбы - и никак не могу включить в нее себя. Словно это не про меня, а про кого-то другого, кто от всех зависит, кого надо поднимать, одевать... Не про меня. Потому что если бы это было про меня, я должна была бы хоть ползти, но сама, не прося ни у кого помощи. Однажды я попробовала и полетела так, что, казалось, мозг вылетит из головы. Какая эта жизнь, если стоит тебе встать, как тут появляется из другой комнаты испуганное лицо: а вдруг я упаду!
- Давайте считать это жуткой пьесой, в которой вы играете. Скоро финал, вы выйдете на аплодисменты, и зал встанет вам навстречу.
- Может быть. Но если я еще могу представить, как иду по улице и стучат каблучки, то как я на сцене взбегу по лестнице... - кажется, я не смогу этого уже никогда. А хуже играть не хочу. Лучше вообще уйти...