После ретроспективной выставки 2006 года в Третьяковской галерее, где были представлены его работы из коллекции ГТГ и Ярославского художественного музея, об этом виртуозном графике и бескомпромиссном романтике знают не только искусствоведы, историки искусства ХХ века. Но, пожалуй, лишь сегодня, после публикации более 1200 его рисунков и пастелей (из 6000 просмотренных в музейных и частных собраниях), которые изданы в трех томах, подготовленных Ниной Голенкевич и Юрием Петуховым, масштаб и объем сделанного художника становится очевиден.
На камерной выставке графики Михаила Соколова в галерее "Наши художники", приуроченной к выходу этого трехтомника, показывают его самые известные графические циклы. От раннего, посвященного "Святому Себастьяну" до поздних, почти рембрандтовских по напряжению и экспрессии "Страстей"… От бесподобного маленького рисунка купальщиц (середины 1920-х годов), стремительность и изящество рисунка заставляет вспомнить школу великих итальянцев, до романтических портретов прекрасных всадниц и арлекинов. Всего 70 работ из частных собраний.
К сожалению, на выставке нет его "миниатюр", "крохоток", написанных на "курительной бумаге" цветными карандашами в больничном лагерном бараке близ станции "Тайга". О них он пишет в феврале 1940 года Надежде Розановой, дочери писателя Василия Васильевича Розанова, которая станет женой художника незадолго до его смерти в 1947. "За время пребывания в больнице я сделал десятка четыре-пять рисунков на курительной бумаге, которая продается маленькими пачками в 30 листков. (…) Позволил себе "роскошь" - порисовать, а в бараке, когда я выйду из больницы, трудно будет написать и письмо. Теперь наступила забота, как их сохранить, так как при первой же оказии, они могут погибнуть. (…) Карандаши (детские, в коробке) подарила мне еще в Моршанске [на пересыльном пункте] племянница одного знакомого московского художника, сама тоже молодая художница. Я видел ее всего два дня, она ушла тут же [по этапу]… Если мой [первый] рисунок дошел, то я попробую пересылать Вам и Вл. Серг. [Городецкому] рисунка по 2-3 в каждом письме".
Но и без этих рисунков, размером не больше папиросной пачки, размер и техника которых определены обстоятельствами, очевидно, что Соколов - одна из значительнейших трагических и героических фигур русского искусства ХХ века. Дело даже не в том, что донос на него написал бывший ученик - аккурат после того, как учитель в 1938 году наконец получил долгожданную мастерскую. Не потому ли мотив "Поцелуй Иуды" повторится не раз в цикле "Страстей"? Михаил Ксенофонтович, который не входил ни в какие художественные объединения и умудрялся разругаться даже с соратниками Антониной Софроновой и Николаем Тарабукиным (именно Тарабукин в 1948 напишет материалы к его биографии), идеально вписывается в образ романтического художника-одиночки.
Надо признать, что обстоятельства этому способствовали. Еще в 1920-х он не был персоной нон-грата: его работы показывались на биеннале в Венеции (1924), на выставке "Русский рисунок за десять лет Октябрьской революции" (1927), а с 1928 года покупались Третьяковской галереей… Но после того, как в "Комсомольской правде" в феврале 1936 года появляется статья "Против формализма и "левацкого" уродства", где Соколова называют "приспешником буржуазного искусства", против него начинается компания и в печати, и на работе. "Формалист, чуждый советской действительности", конечно, не может воспитывать "художественные кадры". Но показательно, как художник реагирует на это: "Но, конечно, это ничего не значит. И оказать какое-либо влияние на мою творческую работу не может. Здесь - ни пяди!".
Собственно, вот эта спокойная упертость, умение стоять на своих позициях, когда, кажется, весь мир против тебя, страстная преданность искусству и сближают Михаила Соколова с героями-романтиками и более поздним мастером - Ван Гогом. Показательно, что в письмах из лагеря он просит выслать ему письма Ван Гога и стихи Эдгара По ("Его поэма "Ворон" с его неизменным Nevermore (Никогда!) на все вопросы, так близки мне, всё время звучат в душе").
Но стилистически он ближе не постимпрессионистам, а скорее европейским художникам XVII-XIX веков, работами которых он наслаждался в Музее западного искусства…В отличие от мастеров, прошедших муштру академической школы, классического искусства и вырывавшихся на простор футуризма к современности, Соколов двигался практически в обратном направлении. Матрос Балтфлота, один из участников Февральской революции, он не закончил Строгановское училище, предпочтя самостоятельную учебу. И неожиданно от футуристических и кубистических натюрмортов двинулся в сторону изящного мира героев Гофмана, утонченных прекрасных дам, родом даже не из блоковских стихов, а из расплывающегося далека аристократических усадеб и пушкинской поэзии. Этот сын ремесленника, бондаря из Ярославля, ведет диалог с Диккенсом и Вольтером, героями Великой Французской революции, Эдгаром По и Ван Гогом… Он, в сущности, "музейный художник", который искал и вдохновение, и приемы, и видение у европейских мастеров - от Пуссена и Тьеполо до Рембрандта. Неудивительно, что его рисунок выглядел инопланетным пришельцем в стране массовой принудительной коллективизации. Собственно, даже сегодня его серия "Св. Себастьян", "Страсти", его пейзажи, его нездешние наездницы и дамы в шляпах, также далеки от "буржуазной" повседневности, как были далеки от революционной повестки дня. Михаил Соколов явно "из тех, кого призвали всеблагие как собеседника на пир".