Новый год начинается с юбилея великого писателя Даниила Гранина

Даниил Александрович прожил большую, длинную жизнь именно потому, что не уставал восхищаться ею. От этого и жизнь отвечала ему взаимностью, оберегая, поднимая, возвышая, оснащая его впечатлениями, событиями, образами, тем самым вдохновляя на ее деятельное продолжение.

Широко признанный читателями, наделенный важными общественными полномочиями, находясь среди властных чинов, писатель держался как-то по-особому, независимо, выглядел личностью суровой, холодной, неприступной.

Припоминаю, тогда в кулуарах говорили: "Гранин сумел заявить о себе в нужное время, в нужном месте". Своим  рассказом "Собственное мнение", опубликованном в "Новом мире", обратил на себя внимание самого Н.С. Хрущева. Спустя годы в одной из своих книг писатель по старым записям сумел обрисовать атмосферу того Съезда Союза писателей СССР, что и как там происходило, как смотрелся и что говорил глава партии и государства. Однако этот эпизод, касающийся его самого, не посчитал нужным упомянуть.

Как бы там ни было, всем своим творчеством, на протяжении всей жизни Гранин утверждал свое независимое авторское кредо. От героев, населявших "Иду на грозу", "Искатели", веяло решимостью, верой в себя, упорством наперекор препятствиям, трудностям двигаться к намеченной цели. В этих его книгах перед читателями открывались иные горизонты, - такие, где жизнь наполнялась высоким смыслом. Таким тогда новым, увлекательным, перспективным был путь в науку…

В пору противостояния двух систем, приметы "тлетворного влияния Запада", "идеологических диверсий" выискивали и находили повсеместно, особенно в литературно-художественной среде. Обвинения в "протаскивании вредоносных идей и ценностей", в "очернительности", то и дело звучали с трибун идеологических активов. Цензурный надзор нависал над издательствами, редколлегиями журналов. И начинающие, и известные авторы, "пишущие не о том и не что народу надо", не имели возможности публиковаться. Это было не простое, по особому трудное и для авторов, и для издателей, время. "В Ленинграде улавливали скрип дверей в Москве, на Старой площади, в ЦК" (Д.А. Гранин).

От того чиновником Главлита было свойственно особое усердие в том, чтобы проявлять бдительность, уловить подтекст там, где его и нет. Чинились препятствия выходу произведений в свет, побуждая авторов либо вносить изменения в текст, либо прибегать к "Самиздату", либо находить издателей за границей, наконец "писать в столы". Других жизнь принуждала "подстраиваться", становиться "колесиком и винтиком" системы. На этом фоне Гранин писал не о том, "чему учит партия", не в угоду политическому моменту. Он, остро чувствуя время, его запросы, оставался самим собой, не таился, не числился в рядах литературного "андеграунда".

Правда жизни его героев убеждала настолько, что отвергнуть, редактировать написанное не могла ни одна из "инстанций". Его читали, ему внимали "и стар и млад", и "сильные мира", и те, что "от сохи". Припоминаю, как в начале 80-х, в ходе официального открытия одной из зональных выставок ленинградских художников, тогдашний партийный руководитель Ленинграда и области Г.В. Романов обратил внимание на пейзаж, где была воссоздана атмосфера  небольшого провинциального городка. "Смотрите, - сказал он, обращаясь к окружению, - совсем как у Гранина в его книге "Картина".
Вспоминается и другой факт: один преуспевающий молодой человек, находясь под впечатлением от встречи с писателем, произнес: "В юности я ничего другого из литературы не признавал и не читал, кроме Джека Лондона и Даниила Гранина"…

Несмотря на внешнее благополучие, ему крепко доставалось, но при этом никогда не изменяло гражданское мужество. Его взгляды и суждения кое-кому из городских руководителей в Ленинграде были особенно "не по нутру", но писатель не собирался произносить оправдания, покаяния, наоборот, когда только мог отстаивал свои взгляды и тем более не предпринимал попыток к отступлению. Не искал укрытий в литературных лабиринтах столицы или тем более за рубежом.

Творчество Гранина, как и его общественные заботы, всегда были связаны с Ленинградом - Петербургом, с которым он никогда, ни при каких обстоятельствах не думал расставаться.
Тогда особый резонанс в общественном мнении, и среди читателей, и во властных структурах вызвала, написанная им в соавторстве с А. Адамовичем, "Блокадная книга". Горькая правда, проступающая из многочисленных свидетельств о страданиях, гибели жителей в голод и холод, не встраивалась в официальную концепцию тех, кто смотрел на 900 трагических дней обороны Ленинграда прежде всего как на всенародный подвиг, как на героико-патриотическую эпопею...

В пору, когда все отчетливее давал о себе знать кризис в экономике, он восставал против остаточного принципа финансирования культуры. Находил в себе мужество с тревогой писать о сползании Ленинграда к провинциализму. Бил тревогу по поводу примет, предвещавших городу судьбу ординарного областного центра.

Последствия радикальных преобразований, какие мало кто мог предвидеть, побудили Гранина заявить о необходимости особой заботы о судьбах тех, кого крушение коммунистической системы оставило без должной социальной поддержки и защиты. "Милосердие" - общественная организация, у истоков которой стоял Д.А. Гранин.

В 90-е годы и далее, на фоне углубления тенденций, означавших социальное расслоения в обществе, он публикует статьи, стремясь привлечь внимание к исторической роли интеллигенции, напоминая о том, как высоко звучал ее голос в общественной жизни почти два столетия…

Тогда писатель оказался в эпицентре идейно-политических борений. Он избран на Съезд народных депутатов, член "Межрегиональной группы", задававшей тон на том драматическом этапе формирования нового конституционного строя России.

В эссе "Страх" писатель с особой публицистической заостренностью обращается к тому нравственному состоянию, которое предопределило образ жизни, общественное поведение советского человека. Оказывается в глубинах нашей  памяти таилось многое, что всплывало теперь в деталях и подробностях и о чем совсем недавно было не принято рассуждать и говорить. Неужели и теперь, когда "запретные темы" исчезли, страх по-прежнему будет довлеть над нами. Судьбы известных нам людей, так и личный опыт давали повод немало поговорить об этом. Почему люди, геройски проявившие себя в ходе военных действий, ветераны, терялись, замолкали, когда речь заходила о негативных повседневных проблемах.

"Страх" выстроен на экскурсах в историю, фактах, личных впечатлениях, наблюдениях. При этом писатель прослеживает особенности общественного поведения именитых людей и не очень, с поразительной прямотой и откровенностью обнажает то, о чем не принято было говорить и тем более писать.

Гранин анализирует природу и причины того, как страх стал довлеющим над личностью свойством, - говорить одно, думать другое. "Летопись способов устрашения - самый гнусный раздел человеческой истории, - пишет Гранин, - Россия со времен Ивана Грозного жила в страхе. Страх то убывал, то возвращался, но всегда работали либо "Тайный приказ", либо III отделение, либо ВЧК, ОГПУ, КГБ. Сажали на кол, вешали, колесовали, четвертовали, расстреливали…"

Страх предопределял жизнеобитание "молчаливого большинства", для которого проявление самостоятельности, дельных инициатив давалось с трудом, становилось явлением редкостным, едва ли не исключительным… "Этого нет в приказах и инструкциях", "моя хата с краю", "как прикажете", "мы в это верили", "мы так считали", "наверху виднее", "такое было время", "все так поступали", "мы тогда еще не понимали", - словесные формулы, которыми прикрывались люди слабые духом, одолеваемые страхом "как бы чего не вышло".

Но там, в "Страхе" и далее в "Причудах моей памяти", писатель обращается и к судьбам тех редких по тем временам  личностей, которые убежденно, смело и прямо говорили вождям правду, отстаивали свои взгляды вопреки угрозам тоталитарного времени. Такими перед нами предстают воссозданные Граниным образы академиков: Капицы, Тимофеева-Ресовского, Лихачева...

Из книги в книгу проступает "сквозная тема", подводящая нас к размышлениям о том, какие мы, какова она, судьба России, что было главным в ее прошлом и настоящем, что сделало ее такой, какая она есть, о качествах вершителей судеб страны, народа.

"В России есть все, что надо для счастья, - природа благословенная, буквально со всеми радостями, просторами, разнообразием. есть море, есть океаны, есть горы, есть полярные области, есть жаркий юг. А какие реки, богатейшие недра. А какие леса. Есть, наконец, талантливый народ, за короткое время обогативший мировую культуру живописью, музыкой, театром, балетом.

Что нам не хватает? Отчего у нас не получается счастье, благополучие, даже сносная жизнь? Первое, что приходит в голову - не хватает честной власти.... всего лишь честных правителей, обыкновенных граждан, имеющих здравый смысл и любовь к России... Даже не столько к России, сколько к людям..." Эти свои тревоги, глубоко выстраданный взгляд на реальности жизни, писатель поведал президенту России во время встречи с ним в конце мая 2017 года, перед самой своей кончиной.

***

Индивидуальность Даниила Гранина, его творчество, его общественное служение - духовное достояние России. Жизнь писателя удалась, но далась ему нелегко. Об этом он сказал сам: "Мне достался мир, постоянно воюющий, суровый, где мало улыбок, много хмурого, мало солнца. Обилие талантов и запретов. Я попал в него не в лучшую пору. В этом мире мне тем не менее повезло. Мне достались времена трагические, весьма исторические, главное же, от них осталось сокровенное чувство счастья - уцелел!"

Гранин не только уцелел. Он выстоял, преодолел тяготы, тревоги "не лучшей поры", сумел раскрыть свой талант, создал произведения, ставшие художественной летописью времени. Годы, множась, не делали его стариком. Свежесть мысли, присутствие духа, приветливость, теплота общения были с ним до последнего.

Повезло и поколению его современников, кого питал он благородством помыслов и поступков своих героев, как и собственным примером гражданского мужества, жаждой деятельной жизни.

Повезло и мне... В памяти вновь и вновь возникают сюжеты, эпизоды, где он и теперь остается никем не заменимым собеседником. Склоняясь над страницами его книг, я воздаю должное ему, писателю и человеку, с кем доводилось делить хлеб-соль жизни.

Из выступления писателя Даниила Гранина в Бундестаге:

…Я буду говорить не как писатель, не как историк, а лишь как солдат, участник далеких событий Второй мировой войны.

Она для меня началась, когда Германия объявила войну Советскому Союзу 22 июня 1941 года.

Блокада наступила внезапно. Город был к ней не готов, не было запасов ни продовольствия, ни топлива. Сразу же ввели карточки, уже в сентябре давали хлеба рабочим полкило, 300 граммов служащим.

С 1 октября - 400 грамм и 200 грамм служащим, 20 ноября катастрофически снизили норму - 250 грамм рабочим, 125 грамм - служащим и детям. 125 грамм - тонкий ломтик хлеба пополам с целлюлозой и примесями.

Полностью прекратился подвоз, затем одно за другим: перестал работать водопровод, канализация, встал транспорт, трамваи, погас свет, отключилось отопление.

Горели дома. Гасить их было нечем, водопровод не работал, и дома горели по несколько суток.

Работали только военные заводы и пекарни. Были дни, когда и хлебозаводы останавливались.

Гитлер повторял - в город не входить, потери от уличных боев были бы слишком велики. Решили, что при таком питании люди не выдержат, вот-вот они должны сдаться. Если голод не заставит, то еще лучше - население передохнет, не надо будет его кормить.

В блокадном кольце оказалось почти три миллиона горожан.

Уже в октябре стала нарастать смертность от дистрофии. В феврале ежедневно умирало от голода около трех с половиной тысяч. В дневниках того времени люди писали: "Господи, дожить бы до травы".

В еду запускали немыслимые вещи - соскабливали клей с обоев, варили кожаные ремни. Ученые-химики в институтах перегоняли олифу. Съедали кошек, собак. С какого-то момента началось людоедство.

У матери умирает ребенок, ему три года. Она кладет труп между окон, каждый день отрезает по кусочку, чтобы накормить дочь. Спасала ее. Я говорил с этой матерью и с этой дочкой. Дочь не знала подробностей. А мать все знала, не позволила себе умереть и не позволила себе сойти с ума, надо было спасти дочь. И спасла.

Появились "черные" рынки, там можно было выменять кусок сахара, банку консервов, мешочек крупы. Выменять за шубу, валенки, серебряные ложки, несли туда все ценное, что было в доме.

На улицах и в подъездах лежали трупы, завернутые в простыни, не было сил хоронить их, сносили вниз по лестнице или на саночках везли на кладбище, ну а там не хоронили, а просто оставляли трупы.

Когда лед на Ладоге окреп, по нему проложили на Большую землю "Дорогу жизни", по ней пустили машины, началась эвакуация, эвакуировали женщин, детей, раненых. Дорогу немцы нещадно обстреливали, снаряды ломали лед. Машины с людьми шли под воду. Дорога работала днем и ночью, другого способа эвакуировать не было.

Пока не растаял лед на Ладожском озере, удалось эвакуировать 376 000 человек.

Несколько раз меня посылали в штаб, и я видел эти сцены и понял, что один из героев блокады - это "КТО-ТО", "БЕЗЫМЯННЫЙ ПРОХОЖИЙ", он спасал упавшего, замерзающего. У людей не исчезло, а появилось больше сострадания. Единственное, что можно было противопоставить голоду и бесчеловечности фашизма - это духовное сопротивление людей единственного города Второй мировой войны, который сумел выстоять.

Однажды в мае 1942 года нас послали помочь вывозить трупы во рвы, выкопанные на кладбищах. Возле кладбищ набралось груды снесенных туда за зиму покойников. Я помню, как мы их грузили в машины - мы их кидали, как дрова, такие они были легкие и высохшие. Кто-то, кажется, наш полковой врач, сказал: "Они съедали себя сами". Мы грузили ими машину за машиной. Это была самая жуткая работа в моей жизни.

Эвакуация создавала проблемы. Одна женщина рассказывала нам, как поехала с детьми на Финляндский вокзал, чтобы оттуда добраться до "Дороги жизни". Посадила на санки дочь, сын 13 лет пошел сзади. Дочь она довезла, а у сына не хватило сил дойти, остался на улице, очевидно, погиб.

В городе висели характерные объявления: "Произвожу похороны", "Рою могилы", "Отвожу покойников на кладбища". Все за кусок хлеба, за банку консервов…

Весной по Неве поплыли вереницы трупов красноармейцев. Но воду из Невы продолжали брать, оттолкнет труп и зачерпывает, а что делать.

Во время артиллерийского обстрела города снаряд через окно залетел в квартиру и не разорвался, грохнулся на пол. Остался лежать. Дыру в окне забили фанерой. А что делать со снарядом? Ходили к военным, молили прийти саперов. Проклятые саперы не шли, и люди несколько недель жили в одной комнате с большим снарядом.

Впервые я приехал в Германию в 1956 году, меня пригласило издательство, которое выпустило мой роман. В сущности, я ехал к недавнему врагу, к смертельному врагу. На пресс-конференции меня спросили тогда - что я чувствую, приехав сюда, в Германию? Я сказал, что, когда я встречаю немцев своего возраста, для меня это встреча промахнувшихся, они столько раз стреляли в меня и промахнулись, и я стрелял в них и тоже промахнулся.

На стенах Рейхстага еще читались надписи наших солдат, среди них запомнилась мне одна примечательная: "Германия, мы пришли к тебе, чтобы ты к нам не ходила".
Ненависть - чувство тупиковое, в нем нет будущего. Надо уметь прощать, но надо уметь и помнить. Вспоминать про годы войны тяжело, любая война - это кровь и грязь. Но память о погибших миллионах, десятках миллионов наших солдат необходима. Я только недавно решился написать про свою войну. Зачем? Затем, что в войну погибли почти все мои однополчане и друзья, они уходили из жизни, не зная, сумеем ли мы отстоять страну, выстоит ли Ленинград, многие уходили с чувством поражения. Я как бы хотел им передать, что все же мы победили и что они погибли не зря. В конечном счете всегда торжествует не сила, а справедливость и правда.