Московский театр оперетты играет Островского

И вот в доме, где поют про любовь Сильвы к Эдвину, а Марицы - к Тасилло, где от века рассказывают "про иные времена", вдруг поставили историю о том, как молодой идеалист Жадов, жадный до жизни, но не до денег, пытается сохранить себя в мире, где деньги - мерило всего, а для успеха нужно угождать и повелевать, повелевать и угождать - и другого пути нет.

Островский-бытописатель кажется непригодным для музыкального жанра. У него мораль читают, размышляют со зрителем - сплошные диалоги-монологи и выстроенные по Станиславскому анфилады натуральных комнат. Идея Юлия Кима и Геннадия Гладкова сделать из этого мюзикл - то есть прежде всего зрелище с музыкой, вокалом и хореографией - казалась бы обреченной, если бы не опыт Владимира Воробьева, триумфально поставившего "Свадьбу Кречинского" по Сухово-Кобылину почти полвека назад в Ленинградской музкомедии. На мой взгляд, московский театр успех повторил и его превзошел.

Юлий Ким очень корректно утрамбовал пятиактную пьесу в компактное действо, сохранив ее запал, до сих пор сбивающий с ног актуальностью. Геннадий Гладков, на мой взгляд, совершил чудо. Он не заморачивался развитием музыкальной драматургии - поначалу спектакль даже напоминает водевиль с самостоятельными номерами. Но сделал большее: передал в музыке дух общества, насквозь пропитанного коррупцией. Проблемного, изначально ущербного, где все есть, кроме человеческого достоинства. Музыка, как бы подкошенная под коленки, удивительным образом совмещает разгульное ухарство с льстивым полуприседом, угождающим припрыгом, с вечным пребыванием в двух позах: либо пузо вперед, либо корма назад, причем одна очень естественно перетекает в другую. А стоять прямо - уже наглость, вызов обществу. Как это удалось композитору, не представляю, но вот такая музыка, такой мелос национального самочувствия. До сих пор я знал единственный пример идеи, столь выразительно воплощенной в партитуре, - у Шнитке в сюите к спектаклю "Ревизская сказка" по Гоголю на Таганке. Вот и здесь уже музыкально-хореографический выход допотопных, казалось бы, писарей завораживает мучительно знакомой пластикой и мимикой на физиомордиях. Писари допотопны - механика вечная: работа хорошо смазанного бюрократического механизма, на котором все держится.

В спектакле очень чувствуется увлеченность всех его создателей редкой в этих стенах возможностью заговорить о важном и актуальном, о болях и тревогах наших, не теряя при этом ни фирменного куража, ни эффектности, ни оптимизма. Здесь Островский им хороший союзник: что ни слово - не в бровь, а в глаз, что ни диалог - сочно и вкусно: есть что играть. Коллизии куда как драматичны: проверка юношеского максимализма на прочность, вечная сшибка студенческого пылкого романтизма с уродливой реальностью, беличье колесо русской истории. Сцена встречи Жадова с его бывшим коллегой по alma mater, таким же университетским идеалистом, когда-то грезившим о разумном, добром и вечном, но ставшим записным скептиком и циником - одна из кульминаций спектакля. Дмитрий Шумейко в роли Досужева, как говорят в Америке, steals the show: играет с таким трагически яростным накалом, что зрительские ладони раскаляются от аплодисментов - и это аплодисменты не только восторга, но и солидарности. Здесь мюзикл являет себя во всеоружии жанра: музыкальный ритм подхлестывает трагизм сцены, человеческое отчаяние бьет через край - и все это сквозь призму прославленной русской плясовой: вольность безбрежная, подменившая людям свободу.

Александр Фролов в роли Жадова - умный вихрастый очкарик, вчерашний университетский послушник; сначала в нем, пожалуй, слишком много от опереточного простака Бони, но постепенно, заражаясь от партнеров, артист переключается в регистр менее полетный и по смыслу более басовитый - глубокий и драматичный. Надо сказать, вся актерская команда обнаружила очень зрелые драматические дарования: ни у кого не было соблазна пустить в ход проверенные опереточные трюки, чтобы "раскачать" публику - им достаточно было той будоражащей гражданское сознания ноты, что заложена в текстах Островского. Это, впрочем, не мешало дамам быть более эффектными, чем предполагалось в кругу московских чиновников XIX века: не теряя ни грана смысла и не сбивая ноту серьезности, они обеспечили зрителям настоящее шоу, азартное и динамичное, где было чем восхититься и чем любоваться: Анна Новикова в роли Анны Павловны, красавицы-супруги сановного Аристарха (Игорь Балалаев), Елена Ионова в звездной роли Кукушкиной, Вита Пестова и Екатерина Кузнецова в ролях ее ушлых дочек на выданье. Владислав Кирюхин в образе многоопытного Акима Акимыча монументален, как памятник русскому чиновничеству. Пластически совершенно передает суть лизоблюдства как кредо жизни Никита Грабовский в образе карьериста Белогубова.

Сценограф Борис Краснов изощренно использует видеотехнику, которой театр обзавелся несколько лет назад: 3D-проекция позволяет сцене мгновенно преображаться из заставленного стеллажами чиновничьего присутствия в роскошные генеральские покои, угрюмую каморку разночинца или даже в мир волшебных грез девиц Кукушкиных. Спектакль поставил Валерий Архипов, он же выступил в качестве хореографа, найдя для каждого персонажа точный и выразительный пластический рисунок. Баланс между законами реалистической школы Островского и непреложными требованиями музыкального зрелища умно и умело держит художник по костюмам Виктория Севрюкова. Мощный заряд энергии сообщает всему происходящему, все скрепляет и воодушевляет за дирижерским пультом Андрей Семенов.

Финал многослойный. Идет прозрачный хорал, почти молитва, необычно гулко отзывается в сводах зала, привыкшего к Кальману и Легару. А потом энергия жанра и жизни возьмет свое - вечер завершится бравурно, словно сбрасывая, смывая весь этот морок. Спектакль получился сильным, но стильным и, что очень важно, в этом единстве противоположностей - цельным. Во времена, когда драматические труппы все чаще завлекают публику неумелым музицированием, "развлекательный жанр" этот раз выступил в амплуа театра-совести, вернув в московский обиход одну из самых славных и социально важных традиций русской сцены.