3 марта исполнится 120 лет со дня рождения Юрия Олеши

Если бы Юрий Карлович Олеша был жив сегодня, то существенное большинство нынешних "великих писателей" пошли бы писать инструкции для использования электрических приборов в быту или занялись бы содержанием меню предприятий быстрого питания. Еще совсем недавно, в начале прошлого века, быть писателем означало виртуозно владеть метафорой. Она была главным инструментом для работы со словом. И сословие умеющих работать метафорой исчислялось не десятками и сотнями, - единицами. Что нормально, поскольку дары Господни тем и отличаются от рождественских подарков, что их никогда не хватает на всех.

Ну кто бы еще мог написать так?

"Доктор схватился за сердце, которое прыгало, как яйцо в кипятке".

"Лужа лежала под деревом, как цыганка".

"Мускулы у него ходили под кожей, точно кролики, проглоченные удавом".

"Этот запах был желт, как желто было лежавшее на камнях двора и кирпичах стены солнце - да, да, желтый солнечный запах".

"Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев".

"Шапиро, меланхолический старый еврей, с носом, похожим в профиль на цифру шесть".

"Зевота трясла меня, как пса".

"Прелестнейшее утро расточалось надо мной... Проснулись птицы. Раздались маленькие звуки: маленькие - промеж себя - голоса птиц, голоса травы. В кирпичной нише завозились голуби... Открывались калитки. Стакан наполнился молоком. Судьи вынесли приговор. Человек, проработавший ночь, подошел к окну и удивился, не узнав улицы в непривычном освещении. Больной попросил пить. Мальчик прибежал в кухню посмотреть, поймалась ли в мышеловку мышь. Утро началось".

"Цыган в красном жилете, с крашенными щеками и бородой нес, подняв на плечо, чистый медный таз. День удалялся на плече цыгана. Диск таза был светел и слеп. Цыган шел медленно, таз слегка покачивался, и день поворачивался в диске. Путники смотрели вслед. И диск зашел, как солнце. День окончился".

Я почти стопроцентно уверен, что нынче никто из "мастеров слова" не позавидовал бы этим строкам. Теперь так не пишут. Теперь писательством числится то, что когда-то было всего лишь проходным цензом в светское общество или на худой конец на бал в провинциальную усадьбу богатого помещика. Впрочем, и зависть в книге Олеши тоже была другой. Его вечный герой Николай Кавалеров в сущности завидует не толстяку Бабичеву, а новому миру, который проходит мимо, как "ветвь, полная цветов и листьев". Кавалерова убивало полное равнодушие этого мира к нему, собственная никчемность и ненужность. Он жаждет быть в том новом мире нужным и лучшим.

Тот Кавалеров, надобно сказать, умел завидовать. Его зависть сильна и упруга, как юный ветер века. Да и антипод Кавалерова - Андрей Бабичев - тоже только в начале своего пути: он еще не произвел ГУЛАГ и не превратил человеческую жизнь в мусор. Им обоим предстоит дозреть: одному с завистью, другому - презрением к человеку. И они дозрели: зависть измельчала до изжоги, и презрение обрело нужный масштаб.

Но были и другие. Вне "Зависти", вне зависти. Те, кто никогда и никому не завидовал. Ни тогда, ни сейчас. И если их можно упрекнуть в ревностных отношениях, то разве что с Небом, но не с Толстяком. Беда в том, что Толстяк с его миром "Четвертаков" оказался принципиально невостребованным этими действительно великими художниками. Они были изначально лишены зависти к миру толстяков, сохраняя по отношению к нему, говоря словами Боратынского "высокое равнодушие". Почему беда? Потому что они поплатились за это жизнями и судьбами. Ибо зависть - косвенное признание успеха мира толстяков, его победы.

Спасибо им, великим. Они - оправдание Олеши. Они научили многих Кавалеровых жить без зависти.