Композитор Родион Щедрин получил госпремию за гуманитарную деятельность

Шла репетиция "Левши". Новую сцену Мариинки готовились открыть премьерой оперы Родиона Щедрина по скоморошьей повести Николая Лескова. Хитроумный тульский мастер уже подковал британскую блоху и собирался в Англию (где ружья кирпичом не чистят). Из кружева лесковских каламбуров рождалась ткань волшебной музыки. Звуки были рассыпчаты и колокольчаты. Снежной волной накрывали. А композитор нервничал. Не слышно жалейку, а "она дает важную красочку".

"Да что вам эта жалейка, - спросил я наивно Родиона Константиновича, когда в репетиции случился перерыв. - Тут ведь и без нее столько красочек, такое множество самых неожиданных инструментов".

И Родион Щедрин тогда, шесть лет назад, стал терпеливо объяснять, почему расширили оркестровую яму, для чего ему важны дудуки, флейты и волынки, хакбрет, разновидность цимбал, о которой слышал не всякий музыкант. Тут нет, сказал он, мелочей: "Мне кажется тут важным буквально все".

А почему Лесков? - я продолжал пытать композитора. - Он же ни с кем не мог ужиться. И тут Щедрин стал говорить о праведниках. "Ну да, Лесков никогда никому не был угоден, без стаи, один, он и был праведником. Я ведь очень боготворю и Гоголя, и Пушкина, но Лесков мне кажется наиболее созвучным сегодняшнему, завтрашнему, послепослезавтрашнему на российской земле. И в этой опере мне важно противопоставить две формы бытия: британскую с нашей российской - рациональную и иррациональную".

Да где же вы их видели сегодня, откуда в наше расчетливое время взяться у нас непрактичным левшам? "Вот тут, - сказал Щедрин, - я никак с вами не соглашусь. Помните народную поговорку: не стоит село без праведника? И опера моя об этом. В жизни и село не стоит, и Россия без праведников".

Удивительно, конечно, говорить о праведниках с композитором, который всю жизнь ломал и нарушал каноны. Еще студентом был - его в 1950-х успели уличить в "формализме". Да и потом: что ни премьера, то громкие скандалы.

Первая его опера "Не только любовь" обнаружила в колхозном крестьянстве неконтролируемые страсти. "А третья труба где?" Хор отвечал: "В Караганде". "Мне Константин Симонов после премьеры сказал, - вспомнил как-то Щедрин, - что опера провалилась, потому что боялись секса".

А что потом? От "Кармен-сюиты" министра культуры Фурцеву отпаивали валидолом. "Уберите эти ляжки!" - кричала она приме Майе Плисецкой.

А что потом? "Поэтория" - диковинное произведение для поэта с хором и оркестром - напугала колокольным звоном. Людмилу Зыкину, народную любимицу, привел на оперную сцену!

А что потом? Пришли совсем другие времена - и против его оперы "Лолита" вышли политкорректные демонстранты в городе Стокгольме.

Никак Щедрин не укладывается в рамочки. При этом ни года без ярких премьер. Нью-Йорк он покорил лесковским "Запечатленным ангелом". Его имя не сходит с афиш Мариинского театра. Несочетаемое в музыке Щедрина по-прежнему внезапно сочетается. И слышится жалейка.

И вот еще он сам, как тот левша и праведник, удивительно верный. По главному счету. Не стало ближайшего друга, поэта Андрея Вознесенского, - он посвятил ему в тот год свой мрачный День гнева - Dies Irae. Возродил их "Поэторию". Ушла из жизни жена Щедрина, великая Майя Плисецкая, - и, кажется, все, что он стал писать теперь, дышит памятью о ней. "Месса поминовения".

Говорят, что в Щедрине сошлось то, что называется "идеальным проявлением русской души в искусстве". Что он ближе других подошел "к тому внутреннему стержню, который можно назвать русской национальной идеей".

А ведь правду говорят.