Поделиться
- Коля, ты меня помнишь? Это Алексей Иванович Аджубей, - забери меня с Елисейских...
Мог ли я не помнить лучшего, как тогда считалось, главного редактора всех времен и народов, превратившего официозные "Известия" в самую любимую советскую газету. Если журналиста-известинца останавливал гаишник, то показ не водительского удостоверения, а редакционного пропуска был верной индульгенцией. "Известия" печатали все наипоследние новости, а любой смелейший наскок на кого угодно, да хоть на министра, прикрывался главным редактором - зятем Никиты Сергеевича, женатого на его дочери Раде, никогда мною не виданной.
И не увидеть бы мне близко Аджубея, если бы отец не работал спецкором "Известий". У нас в доме, и не только у нас, Аджубея боготворили, считая, что именно он продвинул "Известия", да и всю советскую журналистику на десятилетия вперед. Конечно, великому рывку помогло и семейное положение зятя, которому никто не только из журналистов, но и высоких идеологов, перечить не смел.
Где-то в середине октября 1964-го отец только уехал в отпуск, как позвонил его товарищ. Узнав, что папа уже в поезде, бросил: "Давай, подходи прямо сейчас к редакции, там где парикмахерская". Я подошел: "Попробуй дозвониться до отца. Завтра Алексей Иванович с нами будет прощаться. Может, папа успеет вернуться на самолете". Ничего я не понял, и отцовский друг пояснил: "Все, конец, Хрущева снимают. Ну, и нашего главного тоже".
С тех пор до второй половины 1980-х Алексея Ивановича я больше не встречал. А в Париже было время поговорить и вспомнить. Сидели в большом корпункте напротив ЮНЕСКО, попивали местные напитки. Но язык развязывал не алкоголь, а желание нежданного московского гостя высказаться. Может, случайно попался ему под руку один из благодарных слушателей, вероятно, один из первых после долгих лет забвения.
Аджубей клялся, что предупреждал тестя о кремлевской интриге. Да и тот уже слышал о ней от сына Сергея, которому верные люди доверили поведать папе о замысле Брежнева и Подгорного. Но Никита Сергеевич почему-то известие и о заседании Политбюро, и о возможном созыве пленума ЦК воспринял внешне спокойно. Некоторые делегаты, особенно из мест, недалеких от Киева, звонили ему, торопя с возвращением из отпуска. Алексей Иванович так и не понял, почему цепкий, колючий, всегда за власть бившийся Хрущев ничего, ну ничегошеньки не предпринимал, чтобы нейтрализовать медлительного Подгорного и велеречивого Брежнева. И годы спустя объяснение находил одно: Хрущев не верил. Видимо, первый человек в партии и в Совмине настолько вошел в роль единственно возможного лидера, что не мог допустить ослушания? Или готов был укротить взбунтовавшихся грозным своим окриком? Почему-то раз бросил Алексею Ивановичу: "Народ не позволит". Какой народ? Где его Никита Сергеевич в Кремле видел? Все Аджубеем и придуманные лозунги типа "Догоним и перегоним Америку!" или "Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме" звучали и смешно, и грустно на фоне пустых прилавков магазинов. Начались перебои с хлебом - Аджубей считал, создаваемые искусственно.
"Его предали все - и кого снимал, и кого выдвигал", - говорил Алексей Иванович. Но могло ли быть иначе? Экс-соратники по сталинской гвардии трудились в основном на инженерных должностях, найденных специально для них Никитой Сергеевичем подальше от Москвы. А его выдвиженцев меньше всего трогали хрущевские мечты о коммунизме, о безоблачном мире и о кукурузе.
Я напрямик спросил Алексея Ивановича, а не он ли невольно ускорил смещение тестя? Сколько тогда разговоров шло об уходе мистера "нет" - министра иностранных дел Громыко. Место его предназначалось Аджубею. И здесь он согласился. Именно так и предполагалось, и уже в 1964г. готовилось. Внешнюю политику, это Хрущев понял после Карибского кризиса, надо было менять. Требовался новый человек. Но в чем здесь его, Аджубея, вина? А уж вины Хрущева нету и близко. Но есть ли вина в устранении Хрущева тов. Громыко, тихо-тихо ненавидевшего Аджубея и поддержавшего партию в борьбе с хрущевским культом личности? Мне почудилось, что как раз на Громыко-то Алексей Иванович вины не таил, хуля вовсю Брежнева и бездарного Подгорного, который вскоре слетел из председателей президиума Верховного Совета в том числе и из-за того, что возил вместе с собой на визиты, конечно в отдельном самолете, персональную корову, одаривавшую его любимым молочком.
Я и предположить не мог, какая же близость существовала между Хрущевым и Аджубеем: вечером за ужином детально обсуждались все важнейшие государственные новости. Под гнетом принимаемых решений перемалывались судьбы, рушились и возвышались карьеры. И как иначе, если требовался Никите Сергеевичу совет человека разумного, нейтрального.
Разумного - соглашусь. Нейтрального?
Именно Аджубей больше остальных пострадал от хрущевского отстранения. Его сразу же перевели в журнал "Советский Союз" - красочное издание, воспевавшее бесконечные наши достижения и предназначенное скорее для зарубежного читателя. Заведовал отделом, где и трудился в гордом одиночестве. Запретили даже печататься под своей фамилией, присвоив странный псевдоним.
Со своим новым главным редактором, вместе с ним ездившим в США и получившим опять-таки вместе Ленинскую премию за описания американских подвигов Хрущева, если верить Алексею Ивановичу, он разговаривал за двадцать с лишним лет два раза. И оба раза тема была болезненной. Покинули почти все... И хотя жену Раду, дочь Хрущева, оставили почему-то в покое, дозволив работать в том же научном журнале, денег на жизнь не хватало отчаянно. Печататься ему было нельзя.
- И знаешь, как я выживал? Писал дикторские тексты под киножурналы "Новости дня". По 100 рублей за фильм. Тоже неплохо. Сам удивляюсь. Осталась группа знакомых киножурналистов - дружные ребята. Никого не боялись, выписывали гонорар на другую фамилию, и человек этот всегда отдавал. Так что и среди журналистов, не думай, могут тоже встретиться приличные люди.
Последний раз мы увиделись в "Известиях" на его похоронах. Отсюда главного выбросили в октябре 1964 года, и уходил он отсюда же в марте 1993-го. Пришло много людей. Торжественных речей тоже было много. А еще были почти тридцать лет вынужденного творческого простоя.