Календарь поэзии: Как обычные слова обращаются в музыку

И тут вспомнится ее голос - голос, на который нельзя не оглянуться. Голос лютни или какого-то другого старинного инструмента.

В девяностых годах, когда еще не было мобильников, Рина звонила мне из своего далека по обычному телефону. Заслышав ее голос, я быстро терял нить разговора. Было удивительно слышать, как обычные слова обращаются в музыку. Хотелось молчать и слушать.

Рина Левинзон: "Я ела снег, чтобы заболеть и не ходить в школу. Оставалась дома в холоде, но зато с книгами. Им я всегда верила..." Фото: Из архива Дмитрия Шеварова

Так и в ее поэзии. Самые простые слова, слетаясь в стихотворение как мотыльки к лампе, обращаются в маленькую сюиту, музыкальный этюд, мелодию которого захватывает тебя скорее, чем ты успеваешь вчитаться в слова.

И мелодия эта помнится, как звон трамвая, бегущего по улице Луначарского. Сколько раз этот звон слышался Рине по ночам, когда она уже покинула и Свердловск, и СССР. Под этот звон прошло ее детство в 1940-1950-е годы.

Трамвайный дальний перезвон,

Морозом залиты оконца,

Как будто конь мой снаряжен,

И бубенцы, и колокольца...

Отец Рины сталевар Семен Левинзон в начале войны был эвакуирован вместе с заводом в Свердловск. Жили в семиметровой комнате в коммуналке на Луначарского.

Когда я однажды сказал Рине по телефону, что в 1970-е годы ходил по улице ее детства в школу и трамваи там до сих пор все так же звенят, - это стало одним из тех сближений, после которого люди понимают: они встретились не совсем случайно. Впрочем, мы никогда не виделись. Зато в Свердловске виделись наши мамы.

Я давно не слышал голоса Рины, но верю, что он все тот же - лютневый. Что на каком бы языке ни звучали стихи Рины (а пишет она не только на русском, но на иврите и на английском) - ее строки по-прежнему дарят людям веру в то, что:

Не может быть, что только это,

должно же что-то быть еще...

Рина Левинзон. Из разговоров и писем

Однажды я почти умерла. Мама рассказывала, что я была почти мертвой. Диспепсия от голода и обезвоживания. Мама взяла меня на руки и куда-то побежала. Меня оживили.

Воду таскали из колодца. Мы, дети, не имели понятия, что такое отопление, вода из крана. Туалет во дворе. Он зимой весь обрастал льдом, помню ужас при виде дырки, куда я могла провалиться, поскользнувшись. Но не важно, какие условия у меня были в эвакуации. Свердловск нас спас. Все наши родственники, оставшиеся в Белоруссии, погибли. Я живу взаймы. Я живу случайно. Это была лотерея, в которой мне выпала жизнь.

Я люблю русскую поэзию очень, не могу без нее ни жить, ни писать, и даже когда пишу на иврите, то храню музыкальность русского традиционного стиха.

Прилетай, воробушек!

Рина Левинзон родилась осенью 1939 года в городе Электросталь. После эвакуации в Свердловск училась в школе N 38. Окончила факультет иностранных языков педагогического института. Преподавала английский язык. Первые книги - "Прилетай, воробушек!" и "Путешествие" - вышли в Свердловске. В 1976 году вместе с мужем уехала в Израиль. Живет в Иерусалиме.

"Я окуналась в мамины ладони..."

Детство

Какое детство было у меня...

Щербатый шкаф, вода в ведре

застыла,

И мама до рассвета уходила,

И не любила я начало дня.

В те дни наш двор был тих,

нахмурен, слеп,

Веселых игр я словно

и не знала,

Я только помню: мама кровь

сдавала

И после приносила серый хлеб.

Но вечером мы грелись у огня.

Домишко наш тонул

в трамвайном звоне...

Я окуналась в мамины

ладони,

И, значит, детство было

у меня.

* * *

Мерцанье снега в фонаре,

Мерцанье фонаря в тумане...

Мне вспоминать о той поре,

Как будто возвращаться

к маме.

Как будто снова по трубе,

По желобку, по водостоку

Слетит сосулька.

И к уроку

Я не готова.

И к судьбе...

* * *

Мне нравится мое житье:

Хлеб с молоком на завтрак

ранний,

И что запрещено нытье,

И что разрешены свиданья.

Я приберу свое жилье,

Я переставлю всю посуду,

И экономить свет не буду,

Пусть светится окно мое.

* * *

День без проку и без толку

То ли был он, то ли нет.

Просто дождик рвался

в щелку,

Просто ты принес букет.

Просто занялась береста,

Я печурку разожгла.

Всё на свете было просто -

Столько света и тепла!

* * *

Настаивать легкую лютню,

настаивать сонный настой,

и ждать, что хорошие люди

заглянут на ужин простой.

Просеивать просо надежды,

на мельнице воду молоть,

и знать, что печально

и нежно

за мной наблюдает Господь.

Не ведать, что много,

что мало,

не взвешивать скупо житье...

И пить из пустого бокала

Сладчайшее в мире питье.

* * *

Три кленовых листка

на дорогу,

на последнюю эту тропу,

а потом прямо к облаку,

к Богу,

к неизвестному людям теплу.

Две березовых тени на счастье,

золотистое облако ржи,

ясность дней, и туман,

и ненастье -

всё в котомку мою положи.

Только с этим я в путь

и отправлюсь,

только этим и можно

владеть,

да пером, что оставил

журавлик,

песней той, что сумела

пропеть.

* * *

Совсем другие времена,

другая музыка на свете,

но я-то остаюсь верна

тем чудесам, которым дети

умеют верить вопреки

тому, что знают старики.

Памяти отца

Ну а потом остынет лето,

калитка зарастет плющом.

Не может быть,

что только это,

должно же что-то быть еще.

Должно же что-то...

Запрокинув

больное горло, спит птенец.

Край неба всё еще малинов,

должно же...

Это не конец.

Я знаю, я рукой касаюсь,

знак различаю водяной.

Но снова исчезает надпись,

почти прочитанная мной.