Не стало выдающего священника и богослова отца Георгия Ореханова

И главная причина была даже не том, что он был диаконом, а потом священником, и не том, что он был видной фигурой в системе Православного образования - проректором Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Главная причина была в том, что это был единственный священнослужитель в России, который научно, а не дилетантски занимался проблемой "Русская Церковь и Лев Толстой".

Его весомая монография на эту тему занимает на моей книжной полке одно из самых почетных мест.

Он был, если можно осторожно выразится, не отлученным от великой русской литературы.

И не только от Толстого, но и Чехова, и Достоевского, и Гоголя.

Мы стали с ним спорить на эту тему давно, еще в Ясной Поляне, куда он приехал на конференцию "Толстой и Русская Церковь", что было, кстати, смелым поступком для иерея, приехать прямо в "логово" Великого Льва. Тема ведь опасная. До сих пор опасная.

Отец Георгий не боялся ее затрагивать. Въедаться в нее глубоко и дельно.

Между прочим, именно он первым публично доказал, на основания документов, прямое участие Владимира Черткова в "уходе" Толстого, связанного прежде всего с проблемой его завещания, подписанного в лесу, втайне от жены. Больше того, именно Чертков инициировал это тайное завещание.

Конечно, в споре Толстого с Церковью, отец Георгий был целиком на стороне Церкви, иначе и быть не могло. Но он понимал и Толстого, он "слышал" его. После огульной ругани Толстого Церковью из-за его знаменитого "отлучения" 1901 года отец Георгий, по сути, первым поднял эту тему всерьез, написал об этом богословскую диссертацию. Я сам много нового узнавал из его книг и статей.

Я всегда был и остаюсь уверен, что Церковь и литература не должны враждовать, тем более отворачиваться друг от друга. Да, спорить. Да, исследовать проблему. Но "слышать" друг друга.

Отец Георгий посвятил этому свою жизнь.

Он скончался с воскресенья на понедельник, в дни Крещения.

Светлая ему память!

Выход вашей книги обозначил новую тенденцию в осмыслении русской классики. В 90-е годы ряд светских филологов обратился к "православному литературоведению". Произведения Достоевского, Толстого, Чехова, других классиков стали рассматриваться с точки зрения православной тематики. Собирались целые конференции, выходили сборники, отдельные статьи. В этом был какой-то перекос. Например, вдруг православным писателем оказался Чехов. С другой стороны, вышел учебник Михаила Дунаева, где русская классика жестко оценивалась в церковной системе координат и как бы "не выдерживала" испытания. Ваша книга - первая, где церковная позиция не мешает строго научному освоению материала. В ней нет наивного неофитства людей, в одночасье обратившихся в православие и готовых жертвовать ради этого научными принципами, но нет и церковного высокомерия. Как бы вы сами обозначили свой метод работы, и какова его перспектива?

Георгий Ореханов: Я очень благодарен вам за поставленный вопрос, особенно за слово "метод", которое здесь является ключевым. Действительно, мы уже достаточно долго с коллегами (я имею в виду в первую очередь историков Церкви, богословов, религиоведов) обсуждаем, каким образом наши методы работы могут быть использованы при анализе столь сложного источника, как произведения русских писателей ХIХ века. Сложность заключается в нескольких обстоятельствах. Главное - в том, что, как правило, в мировоззрении писателей этого периода тесно переплетены две линии. Христианство, которое они приняли, что называется, с молоком матери, и секуляризм, широко распространившийся в Европе и России. Именно поэтому называть Достоевского или Гоголя православным писателем можно очень условно - уж очень расплывчаты и неопределенны были представления их современников и их самих о Православии.

Есть две точки зрения на проблему "церковь и литература". Одна утверждает, что целью обеих является "духовность" в широком смысле слова, и таким образом между ними нет принципиального конфликта. Одни в церковь ходят, другие довольствуются духовностью от Толстого и Достоевского, третьи совмещают и то, и другое. Но есть и мнение, что задачи церкви и литературы противоположны. Церковь - столп и утверждение истины (уже существующей и обретенной), а литература - поиск истины, метания духа, т. е. нечто явно "еретическое". Одна закрепощает человека, вторая - освобождает. Что вы, как богослов, священник и литературовед, думаете об этом?

Георгий Ореханов: Думаю, что в основе этого противопоставления лежит некоторое недоразумение. Дело в том, что в Древней Руси литература, так же, как и живопись, и музыка, до определенного момента не мыслились в отрыве от церковности. Отрыв от церковной почвы происходит у нас гораздо позже, чем в Европе, для которой большое значение всегда имело наследие античности. В России, безусловно, решающим факторов в ХVIII веке стали реформы Петра I и общая установка на европейскую культуру. Но даже в ХIХ веке, когда русская литература, публицистика, критика начинают решать совершенно посторонние для Церкви задачи, более того, часто вступают в конфликт с Церковью, они все равно несут в себе печать поиска правды и нравственной неудовлетворенности, которые имеют христианские корни, они в той или иной степени стремятся найти ответ на вопрос "как жить свято?", понимая, впрочем, эту святость уже очень своеобразно и придавая ей ярко выраженную социальную тональность. Пожалуй, только в конце ХIХ - начале ХХ века те или иные тенденции в русской литературе, да и в культуре вообще, получают откровенно демоническую окраску. Но здесь можно говорить об аналогичных тенденциях в европейской культуре вообще.

Мне кажется, будет неправильно на всей литературе ставить клеймо "еретичности". Есть просто плохие и хорошие книги. Причем, когда я говорю "плохие" или "хорошие", то это не только нравственная, но и эстетическая оценка. С моей точки зрения, нравственные и эстетические категории тесно связаны. Ведь знаменитая формула Достоевского "красота спасет мир", каково бы ни было ее происхождение, связывает красоту именно со спасением. Конечно, есть и демоническая, "содомская" красота, и если литература встает на путь служения этой красоте, горе ей!