Умер писатель Валерий Зеленогорский

Москва, смеющаяся Россия, русский Израиль, постаревший Брайтон-Бич - все его знали как автора гомерически смешного сборника рассказов "В лесу было накурено". С пачкой сигарет на обложке. Пачки с каждой новой книгой становились другого цвета. Кровь сменила зелень, потом - грозовое небо и блеск неона. Пять или шесть книг сказок про горькую быль. Почему он начал с сигарет, сделав их литературными персонажами? Он дышал через дым. И писал так же. Как на передовой. Отчаянно смелый, словно летчик. Писал потому, что не мог понять, как жить с тем, что есть. В стол - никогда. Хотя бы в Facebook.

И внешне, и внутренне был похож на Чарльза Буковского. Он не врал. И все понимал про душу маленького человека. "Первый раз на Первомайской демонстрации меня, молоденького инженера фабрики Ким, несли под руки двое здоровых работяг из моего цеха. Мы начали отмечать Первомай, стоя в цеху под транспортами с портретами Брежнева. Закончили, когда шли мимо трибун с властью на главной площади Витебска. Ноги мои подогнулись. Трудяги просто подняли меня как флаг. Не было силы ни убежать, ни крикнуть так, чтобы все оглохли. Я просто улыбнулся. Первый секретарь увидел, как меня согнуло под Леонидом Ильичом, и благожелательно кивнул. Красные трубы кипели как самовары, а над нашими головами летели влюбленные. Так я учился жить", - вспоминал писатель.

Он всегда был ироничен по отношению к себе. Вероятно, потому, что сначала выучился постигать тайны механизмов. Всегда удивлялся, когда обнаруживал те же механизмы в душах живых людей. Различал друзей по тому, сколько правды те понимают, а сколько - говорят. После Перестройки первый привез в Витебск новый театр и уехал вместе с ним обратно. Стал театральным антрепренером, это была его среда. Но там не штормило, а ему нужна была буря. Когда стукнуло 50, он все бросил и начал писать. Про себя: "Не работаю - учусь". Постигать механизмы души. Его первая проза " В лесу было накурено" произвела эффект разорвавшейся бомбы. Он описал смешную жизнь не театрального человека, который помогает театральным людям. Это было невероятно правдиво. Изредка я встречал его в ресторане ЦДЛ: Валерий заходил со своим другом Львом Новоженовым. Я к ним подсаживался, и мы молчали по три часа, потом вставали и расходились. В этом был какой-то буддийский смысл. Нужда в итогах, которые Валерий Владимирович подводил только, когда писал. После каждой новой книги ему звонили кинопродюсеры, просили инсценировать рассказы. Он неизменно отказывался. Говорил мне: "Может, ты возьмешься?".

Его книга "Мой народ" была о советских евреях. Сам Гринберг-Зеленогорский считал, что поколение его и его родителей "не получило осмысления в литературе", "потому что все закончилось Гроссманом и Рыбаковым, но это другой период, довоенный и военный". А он писал о евреях второй половины ХХ века. О евреях, советских людях, проживших свою жизнь. "Она ничем не отличалась от жизни литовца или калмыка. Я имею в виду социально-бытовой аспект. Но у нас был пресс, внешний и внутренний. Мы жили в заповеднике, где был корм, дорога к водопою. Но мы прикладывали ухо к земле, чтобы узнать, не идут ли за нами наши гонители. В этом вся разница", - отмечал прозаик.

Его ценили очень многие издатели. Но в писательской тусовке Валера не состоял, не хотел. Про друзей говорил: "Мои друзья… некоторые весьма приличные люди". В последнее время писал: "У меня сплошные сопли, я пока побуду дома, ты знай, я рядом". Он всегда умел быть рядом. Как часовой. Теперь его книги стоят раскрытыми на книжных полках.

Был ли он на кого-то похож? На своего отца, а еще на всех, кого он ценил.

"Если в моей памяти я хочу представить своего папу, я всегда вспоминаю вельветовые штаны, которые он носил несколько лет, а потом уже лицо, взгляд, походку, слова и жесты. Я совсем не помню его молодым. Он родил меня и брата-близнеца в возрасте 28 лет, старшему брату было уже семь, и рождение близнецов стало событием. Мама хотела одну девочку, а получила двух мальчиков, появившихся на свет с интервалом в 20 минут. По семейному преданию, я шел последним, и сегодня я ощущаю себя особенным, на что всегда обижался мой брат, которому всегда доставалось меньше. Папа мой родился в Польше, семья была большая, много братьев и сестер. Все работали в порту грузчиками и возчиками, были здоровыми, пили крепко, много ели, в семье никто не имел образования, женщины сидели дома. Кроме школы при синагоге, никто нигде не учился, носить мешки и водить кобылу можно было и без образования. Религиозного экстаза в семье отца не было. Традицию соблюдали, в субботу не работали, свинину не ели. За стол в субботу садились всей семьей, читали молитву и выпивали… Во время войны вся его семья сгорела в печах Рейха. Уже в нынешнее время мой старший брат выезжал в Польшу искать следы погибшей семьи отца - никаких следов не нашлось. Прятать концы в воду и жечь людей наши немецкие партнеры умели хорошо".

Пришло время читать его прозу внимательно. Прощание с писателем пройдет 12 февраля в ритуальном зале ЦКБ в 12 часов.