Как болдинский карантин стал Болдинской осенью

"Болдинская осень" давно сделалась символом вдохновения, продуктивной творческой работы. И неудивительно, что сейчас, в условиях самоизоляции, мы вспоминаем о ней чаще обычного - порою не понимая, о чем, собственно, говорим.

К счастью, Пушкин написал в нижегородской изоляции осенью 1830 года не только всем известные произведения, но 18 писем*. По которым мы сейчас можем довольно точно восстановить, благодаря чему и вопреки чему осень в Болдине стала Болдинской осенью.

Нижегородский помещик

Первое, что следует уяснить, - Пушкин вовсе не ехал в Болдино в творческий отпуск. Напротив, он ехал по хозяйственным делам и очень на это досадовал. 31 августа он писал другу и, как сказали бы сейчас, литературному агенту Петру Плетневу:

"Осень подходит. Это любимое мое время - здоровье мое обыкновенно крепнет - пора моих литературных трудов настает - а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем бог весть когда. Все это не очень утешно".

Но делать было нечего: 31-летний Александр собирался жениться, на свадьбу и на "обзаведение хозяйством" требовались сразу большие деньги, которыми поэт, привыкший жить от гонорара до гонорара, не располагал. Поэтому отец выделил ему часть фамильной недвижимости в Нижегородской губернии - деревню Кистеневку, примыкающую к селу Большое Болдино, чтобы тот мог заложить ее в Опекунский совет и сразу получить значительную сумму. Но для этого требовалось вступить в права владения, размежеваться и т.д. и т.п.

Эти хлопоты можно было счесть приятными, если бы не одно большое "но". Свадьба бесконечно откладывалась. Сначала будущая теща заявила, что у них сейчас нет денег на приданое. Пушкин согласился подождать с денежной частью и сам оплатить портновские расходы. Но 20 августа умер дядя Василий Львович, и жениться было нельзя из-за семейного траура. И Пушкин решил использовать паузу для решения хозяйственных вопросов. Но перед самым отъездом опять повздорил с будущей тещей. И с дороги в отчаянии написал невесте:

"Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждет в будущем. Если ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а вы решили повиноваться ей, я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить".

Фото: РИА Новости www.ria.ru

Можно себе представить, с каким настроением Александр подъезжал к Болдину. Ради чего хлопотать? Ради кого? И неудивительно, что его не отпугнули разговоры о поднявшейся по Волге из Астрахани холере, из-за которой уже пришлось свернуть Макарьевскую ярмарку, и о возможных карантинах. В самом конце своего болдинского заточения, 26 ноября, он признался Наталье Николаевне:

"Если бы я не был в дурном расположении, едучи в деревню, я вернулся бы в Москву со второй станции, где я уже узнал, что холера опустошает Нижний. Но тогда я и не думал поворачивать назад, и главным образом я тогда готов был радоваться чуме".

Но уже 9 сентября он получает очень сочувственное письмо от Наташи (странно все-таки называть 18-летнюю девушку Натальей Николаевной...), и настроение его резко меняется. Он немедленно строчит в ответ:

"Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы поблагодарить вас и просить прощения за причиненное вам беспокойство..."

И в тот же день, с той же почтой пишет ликующее, даже игривое письмо Плетневу:

"Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. <...>

"Ах, мой милый! что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается, никто не помешает. Уж я тебе наготовлю всячины, и прозы и стихов. Прости ж, моя милая".

Окружной инспектор

К концу сентября 1830 года холера в России стала тем же, чем в конце февраля 2020 года коронавирус: не просто предметом тревожных разговоров, но практической проблемой, круто меняющей ход дел. Едва прослышав о том, что карантины подходят все ближе и ближе к его Болдину, Пушкин поспешил выехать из него. Перед отъездом, 30 сентября, он написал Наталье:

"Я уже почти готов сесть в экипаж, хотя дела мои еще не закончены и я совершенно пал духом. Вы очень добры, предсказывая мне задержку в Богородецке лишь на 6 дней. Мне только что сказали, что отсюда до Москвы устроено пять карантинов, и в каждом из них мне придется провести две недели, - подсчитайте-ка, а затем представьте себе, в каком я должен быть собачьем настроении".

А через два месяца, уже перед окончательным отъездом из Болдина, 2 декабря, признался, что собачье настроение было вызвано не только ожиданием дорожных тягот:

"В минуту моего выезда, в начале октября, меня назначают окружным инспектором. Я непременно принял бы эту должность, если бы в то же время не узнал, что холера появилась в Москве. Мне стоило большого труда отделаться от инспекторства".

Большого труда и больших неприятностей. Уездный предводитель дворянства, возмущенный тем, что помещик Пушкин манкирует своими обязанностями, отказался выдавать ему подорожную. Так что Пушкин поехал к невесте "без разрешения". И в соседней Владимирской области был остановлен и препровожден домой. То есть в Болдино. Откуда 11 октября снова пишет Наталье, уже в другом тоне:

"Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? <...> Что до нас, то мы оцеплены карантинами, но зараза к нам еще не проникла. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседей, ни книг. Погода ужасная. Я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь".

Через две недели он написал Наташе комически-жалостливое письмо, впервые - не по-французски, как предыдущие, а по-русски. Отчаянно нуждаясь в, как сказали бы мы сейчас, эмоциональной поддержке:

"Милостивая государыня Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте".

А через месяц, в начале ноября, предпринял еще одну попытку вырваться из Болдина, окончившуюся ничем еще быстрее.

Поэт

29 октября Пушкин писал Плетневу:

"Ну уж погода! Знаю, что не так страшен черт, як его малюют; знаю, что холера не опаснее турецкой перестрелки, да отдаленность, да неизвестность - вот что мучительно. Отправляясь в путь, писал я своим, чтоб они меня ждали через 25 дней. Невеста и перестала мне писать, и где она, и что она, до сих пор не ведаю. Каково? то есть, душа моя Плетнев, хоть я и не из иных прочих, так сказать, но до того доходит, что хоть в петлю. Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная, и дождь, и снег, и по колено грязь".

Но Пушкин слишком крепок душой и телом, он полон планов и замыслов. Хандра не длилась долго. И уже 4 ноября другому близкому другу и единомышленнику, издателю "Литературной газеты" Антону Дельвигу он пишет совсем в другом тоне и совсем другое:

"Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую цветочною по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов".

У Александра Сергеевича были основания шутить. Едва вернувшись в Москву, он немедленно пишет верному Плетневу:

"Милый! я в Москве с 5 декабря. Нашел тещу озлобленную на меня и насилу с нею сладил, но, слава богу, - сладил. <...> Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы "Онегина", 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonyme. Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий, именно: "Скупой рыцарь", "Моцарт и Сальери", "Пир во время чумы" и "Дон Жуан". Сверх того, написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все (весьма секретное). Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется и которые напечатаем также Anonyme".

Зачем же печатать "Домик в Коломне" и, главное, "Повести Белкина" анонимно?! Ответ прост: болдинская самоизоляция, время и место свободного творчества, кончилась; Пушкин снова окунулся в хитросплетение литературных, социальных, политических связей и интересов. Но об этом мы поговорим в другой раз.

[* ]Письма цитируются по "Русской виртуальной библиотеке" (rvb.ru), в которой воспроизводится издание: А.С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. М.: ГИХЛ, 1959-1962. Переводы с французского выполнены Иваном Тургеневым.