Блокада Ленинграда научила ростовчанку ценить хлеб и правду

Шанс от Раппопорт

- Я была первокурсницей ленинградской лесотехнической академии имени Кирова, когда началась война. Эвакуироваться из Ленинграда и уехать в родной Смоленск не могла - просто не было денег. Бедной студентке еще до войны, бывало, приходилось сдавать кровь, чтобы купить себе еды. А Смоленск, где остались родители, к тому времени полыхал. Это был второй Сталинград. Несколько раз город переходил из рук в руки, а строения там были деревянные, наша халупка сгорела. Мама вместе с моей сестрой эвакуировалась на Урал с заводом. Ее убедили, что я в блокаде умерла. И они два года ходили в церковь и отпевали меня...

В блокадном городе я жила в студенческом общежитии с Валей Алексеевой в одной комнате. Первые месяцы блокады институт продолжал работать. Наш завкафедрой прямо во время лекции упал и умер от истощения. Вообще мужчины умирали первыми, не выдерживали голода. Что для них двухсотграммовая пайка хлеба в день?

Как-то мы с Валей попытались выйти из города, солдаты нас вернули. Нам сказали: прямо здесь расстреляем как предателей - или идите назад. Вернулись, думаю: что делать? Умирать так умирать. Почти все мои друзья и знакомые к тому времени ушли на тот свет. Как-то услышала на трамвайной остановке разговор между женщинами. Одна из них рассказывала, что ей нужно ехать на работу в военный госпиталь, а он на другом конце города, бомбоубежище оттуда далеко. Муж за нее очень переживает. Она оказалась врачом из семьи знаменитой династии Раппопорт.

Спросила, не ищу ли я работу. Конечно, да! Ведь мне хлебная карточка нужна, только она может спасти от неминуемой смерти. Работающим давали на 250 граммов, остальным - в два раза меньше. А хлеб какой - суррогат: мука вперемешку с опилками. Но мы и такому были несказанно рады. Начнешь делить на кусочки, чтобы растянуть на день, съешь один, тянешься за вторым, и не можешь остановиться. А потом плачешь...

Последний суп с "маслом"

Я подошла в госпитале к сестре-хозяйке Басе Петровне. Говорю: "Я от доктора Раппопорт. Примите меня на работу". Она мне: "У меня только две должности - санитарки и буфетчицы". А что делает буфетчица? Наливает в большую канистру воду, кладет туда крошки от сухарей и развозит больным. Я сказала: "Хочу быть санитаркой". Бася Петровна решила, что я тоже из врачебной семьи и приняла меня на работу. И карточку выдала хлебную - мое спасение!

У нас работала санитарка тетя Стеша. Приметила меня, так как я оставалась в госпитале на ночлег. Вшей там была тьма - прямо под ногами хрустели - белые, не такие страшные, как обычные. О судьбе Вали, которая осталась в студенческом общежитии, я не знала. Она сама нашла меня потом в госпитале, опухшая от голода: последнюю пайку хлеба отдала, чтобы похоронить отца. Сначала покойников в Ленинграде не хоронили, а потом обязали это делать, чтобы не допустить эпидемии. Трупы были повсюду: на улице, в зданиях учреждений, в домах. Их никто не убирал.

Запомнилось, как умирал студент Дима из Калинина, сейчас это город Тверь. Ему папа подарил карманные серебряные часы с боем. Он поменял их на бутылочку растительного масла. Дима собрал "носики" от липы, положил их в растаявший снег и сварил суп, заправив этим маслом. А оно оказалось машинным. У него получился заворот кишок. Как он кричал от боли в животе! Но помочь ему никто не мог. Успел попросить, чтобы его похоронили. Поднять его мы не смогли. Завязали простынь на плечах и ногах и стащили под кровать. Все, что могли сделать для него.

Помог детский сад

Тетя Стеша прослышала, что на финляндском вокзале поезд может пойти на Ладогу. Позвала меня с собой. А с ней еще дочери Сима и Валя. Третью дочь она не взяла, та уже не могла ходить. Тетя Стеша сама-то уже плохо передвигалась. Мы с большим трудом затащили ее в вагон. Она пообещала дать по сухарику, они были спрятаны у нее за пазухой. И сейчас чувствую запах того сухаря. "Только не ешьте на виду", - предупредила она. Люди инстинктивно могли напасть, увидев у другого еду.

Стемнело, а никаких признаков, что наш поезд тронется. Как мухи дохлые мы переползли в другой вагон. Туда зашли санитары: "Трупы есть?" Уже несколько под скамейками лежало. Сидим молча - ждем, говорить нет сил. Вдруг вагон дернулся. И сейчас этот скрип слышу. Поезд остановился на Ладожском озере. Была вероятность его обстрела. Слышим крик: "Всех погружайте!"

В это время вывозили малышей из детского сада. Я сжалась: у нас ведь был открепительный талон на проезд автотранспортом, а мы поехали по железной дороге. Если найдут его, нас посадят. Тут солдатики подбежали и побросали нас, как узлы, в грузовик: решили, что мы тоже из детского сада - тощие, маленькие, невесомые.

Мама, я тебя убью

Приехали в Тихвин. Нас отправили на первый питательный пункт. Стоит женщина в белом колпаке с громадным ковшом над котелком перлового супа с бараниной. Кому в склянку наливает, кто шапку подставляет. Представляете, "скелету" с высохшими кишками, которые стали тоньше папиросной бумаги, такую еду дать?

Голодный человек не понимает, что нельзя сразу много. Выпьет свою шапку, и еще тянется. Поварихе жалко человека, она и наливает. Стоим сзади и видим, как у несчастного все полопалось, потекло, и потом люди оттаскивают его на последнем вздохе.

Два больших барака были забиты трупами до верха после такого супа. Если бы не тетя Стеша, которая уже переживала голод, мы бы тоже погибли. Она поставила на пол один котелок, а нас четверо. Сима говорит: "Мама, я тебя убью, отдай мой котелок". Мать пытается ее остановить, успокаивает дочь: "Вот у меня сахарок, мы будем целый день есть - с одного котелка одной ложечкой. До ночи. А у нас еще три котелка есть".

Механик для Кожедуба

Нас вывезли в Моздок. Младшая дочь тети Стеши пошла в армию и прислала открытку (она у меня сохранилась), где карандашом написала, что она на фронте в Ростове замполит. Я тоже решила пойти на фронт. Мы уже немного отъелись на пшене, которое давали по пять килограммов.

Пошла в военкомат. Там женщина плачет, что ее единственного сына забирают на фронт. Я вызвалась идти вместо него. Спросила только: "А хлеб нам будут давать?" Если бы тогда на пушку положили хлеб, и она в меня бы стреляла, все равно пошла бы за ним. Дороже хлеба нет ничего. Это жизнь. Поэтому, когда вижу выброшенный кусок, рыдаю, вспоминая, как он мог спасти человека.

Из военкомата меня отправили в Черкесск. Там организовывали школу автомобилистов, я ее окончила и стала автомехаником. Попросилась на фронт - в батальон авиационного обслуживания, в том числе обслуживала истребительный полк знаменитого Ивана Кожедуба.

И снарядом не вырвать

Я не знаю, почему выжила. Меня лишили детства с девяти лет. Папу раскулачили и выслали всю нашу семью в конец Урала - Тавду: двухгодовалого братика, дедушку 80 лет, маму, сестру, отца и брата. Мужчин забрали на сплав леса, а женщин и детей бросили в лесу Чернушка. До села Павы добирались 12 километров по глубокому снегу. Выжила. В семнадцать попала в блокаду. Что после этого может меня страшить в этой жизни? Родилась 19 января на Крещение. Может, Бог меня спасал. Хотя я не молилась, но не нарушала того, что впитала с молоком матери - никого не обижать и не лгать. После войны работала на ростовском заводе - под грифом секретности изготавливали радиостанции, потом бухгалтером. Когда было очень тяжело, без крыши над головой, писала маме, что все хорошо, не могла я ее расстроить. Всегда была за мужика в доме: сама паркетчик, плиточник, сантехник, электрик. По жизни я солдат: не умею себя жалеть.

Справка "РГ"

Анна Илларионовна Котова родилась 19 января 1921 года. После выезда из блокадного Ленинграда ушла на фронт. Во время войны была награждена медалью "За боевые заслуги" в Словакии. Была демобилизована в 1946 году. Удостоена многочисленных наград как фронтовик, в том числе "За оборону Кавказа", ордена Отечественной войны II степени.