Календарь поэзии: Война Коли Панченко страшна, неприглядна
Все стихи, которые вы сейчас прочитаете, написаны Николаем Панченко с 1942 по 1945 год.
В сорок втором Николаю - 18 лет. Мальчишка. По нашим временам - нежный возраст. В сорок пятом - 21 год. Тоже мальчишка.
А стихи... Что ж, стихи Лермонтова тоже не вяжутся с его возрастом.
По ту сторону фронта
Когда мы говорим о поэзии Великой Отечественной, то почему-то имеем в виду лишь что-то незыблемое, каноническое, то, что мы можем снять с полки и прочитать.
Но есть стихи, которые нельзя прочитать. Они остались по ту сторону фронта, который отделяет жизнь от смерти.
Поэтому фронтовые стихи, дошедшие до нас, - от Твардовского и Симонова до Межирова и Слуцкого - это лишь часть огромной поэтической Атлантиды.
Николай Васильевич Панченко - вестник тех ребят-поэтов, которые погибли вместе со своими стихами. Он - их голос из небытия.
Вчерашний школьник из Калуги ушел на войну в сорок втором.
И вот здесь, на фронте, в самом неподходящем месте и в самое неподходящее для стихов время, он попал в плен русской поэзии.
Нет, Коля не сидел в минуты затишья с блокнотом и огрызком карандаша. Он просто жил стихами, которые приходили к нему без всяких черновиков и уж точно - без мук творчества. Хватало других мучений.
Война не мать, а мачеха -
Жестокая карга.
Она учила мальчика
Не миловать врага,
Расстреливать, прокалывать,
Арканить и вязать,
А жалость не показывать,
А в душу не влезать.
В плену поэзии
Панченко не записывал свои стихи вплоть до середины 1950-х. Молодая память цепко их хранила. Читал проверенным друзьям. Бумаге не доверял.
Война Коли Панченко страшна, неприглядна. Она корежит и уродует не только тела, но и души. Об этом писать было небезопасно. Ведь считалось, что вместе с войной закончились и все ее ужасы.
А тем временем мальчики, уходившие на войну безусыми и вернувшиеся седыми, боялись засыпать, потому что ночью они то вырывались из окружения, то гибли в болоте, то поднимались в атаку, хватаясь за спинку кровати как за бруствер.
Панченко умер 80-летним в 2005 году. Его похоронили на Переделкинском кладбище. Неподалеку - храм Преображения Господня, куда Николай Васильевич приходил, пока были силы.
Даже те, кто пережил войну, ее, как оказалось, не пережили.
Вот стихи Николая Панченко. Дымящийся кипяток из солдатской кружки.
С недозволенным для печати озорством
За долгую жизнь в поэзии у Николая Васильевича вышло в свет четырнадцать стихотворных сборников, а первый... Первый так и не вышел, его рукопись была испуганно отвергнута издательствами.
Тот первый сборник Николай собрал в конце 1950-х из стихов, сочиненных им на войне.
Он и предисловие к нему написал: "Семнадцати-двадцатилетний солдат записывал всё, как на душу ляжет. "Ложилось" же по-разному: и с недозволенным для печати озорством, и без достаточного почтения к событиям, участником которых я был. Словом, в этих "пробах пера" много одностороннего. За практической ненадобностью и неустроенностью быта многие из них утеряны. Остались сотня-полторы..."
Эшелон
Ах, красный! Ах, пятьсот веселый!
Идет посадка "на ура".
Скрипят натруженно рессоры,
Вызванивают буфера.
А там, в теплушках, - нары, нары.
Огонь разводят на полу,
Сопит гармошка.
Кто-то наглый
Девчонку лапает в углу...
1942
* * *
Мы свалились под крайними хатами -
малолетки с пушком над губой,
нас колхозные бабы расхватывали
и кормили как на убой.
Отдирали рубахи потные,
терли спины - нехай блестит!
Искусали под утро - подлые,
усмехаясь: "Господь простит..."
А потом, подвывая, плакали,
провиантом снабжали впрок.
И начальнику в ноги падали,
чтобы нас как детей берег.
1941-1943
* * *
Кончается... Просто не верится,
Что кончается эта война.
Казалось, она не довертится,
До смерти, казалось, она.
1945
Баллада о расстрелянном сердце
Я сотни верст войной протопал.
С винтовкой пил.
С винтовкой спал.
Спущу курок - и пуля в штопор,
и кто-то замертво упал.
А я тряхну кудрявым чубом.
Иду, подковками звеня.
И так владею этим чудом,
что нет управы на меня.
Лежат фашисты в поле чистом,
торчат крестами на восток.
Иду на запад - по фашистам,
как танк - железен и жесток.
На них - кресты
и тень Христа,
на мне - ни Бога, ни креста:
- Убей его! -
и убиваю,
хожу, подковками звеня.
Я знаю: сердцем убываю.
Нет вовсе сердца у меня.
А пули дулом сердца ищут.
А пули-дуры свищут, свищут.
А сердца нет,
приказ - во мне:
не надо сердца на войне.
Ах, где найду его потом я,
исполнив воинский обет?
В моих подсумках и котомках
для сердца места даже нет.
Куплю плацкарт,
и скорым - к маме,
к какой-нибудь несчастной Мане,
вдове, обманутой жене:
- Подайте сердца!
Мне хоть малость! -
ударюсь лбом.
Но скажут мне:
- Ищи в полях, под Стрием, в Истре,
на польских шляхах рой песок:
не свист свинца -
в свой каждый выстрел
ты сердца вкладывал кусок.
Ты растерял его, солдат.
Ты расстрелял его, солдат.
И так владел ты этим чудом,
что выжил там, где гибла рать.
Я долго-долго буду чуждым
ходить и сердце собирать.
- Подайте сердца инвалиду!
Я землю спас, отвел беду. -
Я с просьбой этой, как с молитвой,
живым распятием иду.
- Подайте сердца! - стукну в сенцы.
- Подайте сердца! - крикну в дверь.
- Поймите! Человек без сердца -
куда страшней, чем с сердцем зверь.
Меня "Мосторг" переоденет.
И где-то денег даст кассир.
Большой и загнанный, как демон,
без дела и в избытке сил,
я буду кем-то успокоен:
- Какой уж есть, таким живи. -
И будет много шатких коек
скрипеть под шаткостью любви.
И где-нибудь, в чужой квартире,
мне скажут:
- Милый, нет чудес:
в скупом послевоенном мире
всем сердца выдано в обрез.
1944