Календарь поэзии: Война Коли Панченко страшна, неприглядна

Николай Васильевич Панченко на войне был младшим авиаспециалистом. Служил в 242-м авиаполку 321-й авиадивизии на Воронежском, 1-м и 4-м Украинских фронтах. Дважды контужен и тяжело ранен.

Все стихи, которые вы сейчас прочитаете, написаны Николаем Панченко с 1942 по 1945 год.

В сорок втором Николаю - 18 лет. Мальчишка. По нашим временам - нежный возраст. В сорок пятом - 21 год. Тоже мальчишка.

А стихи... Что ж, стихи Лермонтова тоже не вяжутся с его возрастом.

По ту сторону фронта

Когда мы говорим о поэзии Великой Отечественной, то почему-то имеем в виду лишь что-то незыблемое, каноническое, то, что мы можем снять с полки и прочитать.

Но есть стихи, которые нельзя прочитать. Они остались по ту сторону фронта, который отделяет жизнь от смерти.

Поэтому фронтовые стихи, дошедшие до нас, - от Твардовского и Симонова до Межирова и Слуцкого - это лишь часть огромной поэтической Атлантиды.

Николай Васильевич Панченко - вестник тех ребят-поэтов, которые погибли вместе со своими стихами. Он - их голос из небытия.

Вчерашний школьник из Калуги ушел на войну в сорок втором.

И вот здесь, на фронте, в самом неподходящем месте и в самое неподходящее для стихов время, он попал в плен русской поэзии.

Нет, Коля не сидел в минуты затишья с блокнотом и огрызком карандаша. Он просто жил стихами, которые приходили к нему без всяких черновиков и уж точно - без мук творчества. Хватало других мучений.

Война не мать, а мачеха -

Жестокая карга.

Она учила мальчика

Не миловать врага,

Расстреливать, прокалывать,

Арканить и вязать,

А жалость не показывать,

А в душу не влезать.

В плену поэзии

Панченко не записывал свои стихи вплоть до середины 1950-х. Молодая память цепко их хранила. Читал проверенным друзьям. Бумаге не доверял.

Война Коли Панченко страшна, неприглядна. Она корежит и уродует не только тела, но и души. Об этом писать было небезопасно. Ведь считалось, что вместе с войной закончились и все ее ужасы.

А тем временем мальчики, уходившие на войну безусыми и вернувшиеся седыми, боялись засыпать, потому что ночью они то вырывались из окружения, то гибли в болоте, то поднимались в атаку, хватаясь за спинку кровати как за бруствер.

Панченко умер 80-летним в 2005 году. Его похоронили на Переделкинском кладбище. Неподалеку - храм Преображения Господня, куда Николай Васильевич приходил, пока были силы.

Даже те, кто пережил войну, ее, как оказалось, не пережили.

Вот стихи Николая Панченко. Дымящийся кипяток из солдатской кружки.

С недозволенным для печати озорством

За долгую жизнь в поэзии у Николая Васильевича вышло в свет четырнадцать стихотворных сборников, а первый... Первый так и не вышел, его рукопись была испуганно отвергнута издательствами.

Тот первый сборник Николай собрал в конце 1950-х из стихов, сочиненных им на войне.

Он и предисловие к нему написал: "Семнадцати-двадцатилетний солдат записывал всё, как на душу ляжет. "Ложилось" же по-разному: и с недозволенным для печати озорством, и без достаточного почтения к событиям, участником которых я был. Словом, в этих "пробах пера" много одностороннего. За практической ненадобностью и неустроенностью быта многие из них утеряны. Остались сотня-полторы..."

Эшелон

Ах, красный! Ах, пятьсот веселый!

Идет посадка "на ура".

Скрипят натруженно рессоры,

Вызванивают буфера.

А там, в теплушках, - нары, нары.

Огонь разводят на полу,

Сопит гармошка.

Кто-то наглый

Девчонку лапает в углу...

1942

* * *

Мы свалились под крайними хатами -

малолетки с пушком над губой,

нас колхозные бабы расхватывали

и кормили как на убой.

Отдирали рубахи потные,

терли спины - нехай блестит!

Искусали под утро - подлые,

усмехаясь: "Господь простит..."

А потом, подвывая, плакали,

провиантом снабжали впрок.

И начальнику в ноги падали,

чтобы нас как детей берег.

1941-1943

* * *

Кончается... Просто не верится,

Что кончается эта война.

Казалось, она не довертится,

До смерти, казалось, она.

1945

Баллада о расстрелянном сердце

Я сотни верст войной протопал.

С винтовкой пил.

С винтовкой спал.

Спущу курок - и пуля в штопор,

и кто-то замертво упал.

А я тряхну кудрявым чубом.

Иду, подковками звеня.

И так владею этим чудом,

что нет управы на меня.

Лежат фашисты в поле чистом,

торчат крестами на восток.

Иду на запад - по фашистам,

как танк - железен и жесток.

На них - кресты

и тень Христа,

на мне - ни Бога, ни креста:

- Убей его! -

и убиваю,

хожу, подковками звеня.

Я знаю: сердцем убываю.

Нет вовсе сердца у меня.

А пули дулом сердца ищут.

А пули-дуры свищут, свищут.

А сердца нет,

приказ - во мне:

не надо сердца на войне.

Ах, где найду его потом я,

исполнив воинский обет?

В моих подсумках и котомках

для сердца места даже нет.

Куплю плацкарт,

и скорым - к маме,

к какой-нибудь несчастной Мане,

вдове, обманутой жене:

- Подайте сердца!

Мне хоть малость! -

ударюсь лбом.

Но скажут мне:

- Ищи в полях, под Стрием, в Истре,

на польских шляхах рой песок:

не свист свинца -

в свой каждый выстрел

ты сердца вкладывал кусок.

Ты растерял его, солдат.

Ты расстрелял его, солдат.

И так владел ты этим чудом,

что выжил там, где гибла рать.

Я долго-долго буду чуждым

ходить и сердце собирать.

- Подайте сердца инвалиду!

Я землю спас, отвел беду. -

Я с просьбой этой, как с молитвой,

живым распятием иду.

- Подайте сердца! - стукну в сенцы.

- Подайте сердца! - крикну в дверь.

- Поймите! Человек без сердца -

куда страшней, чем с сердцем зверь.

Меня "Мосторг" переоденет.

И где-то денег даст кассир.

Большой и загнанный, как демон,

без дела и в избытке сил,

я буду кем-то успокоен:

- Какой уж есть, таким живи. -

И будет много шатких коек

скрипеть под шаткостью любви.

И где-нибудь, в чужой квартире,

мне скажут:

- Милый, нет чудес:

в скупом послевоенном мире

всем сердца выдано в обрез.

1944