Великому рассказчику Виталию Вульфу исполнилось бы 90 лет

Сегодня исполнилось бы 90 лет Виталию Вульфу - истинной телевизионной звезде, знатоку театра и кино, автору книг, бессменному ведущему популярной передачи "Серебряный шар".

Человек другого времени

Виталия Вульфа к нам занесло из Серебряного века. Он даже грассировал, как Вертинский. И, как Вертинский, с трудом терпел современную рутину с ее примитивом, грубостью нравов и стриптизом малоинтересных душ.

Меньшую половину жизни он проводил среди повседневной банальщины. Большую половину - в кругу легенд и мифов, в мире идеала и мечты. Там он был свой. Ему там хорошо. Там есть чем восхищаться. Восхищаться - естественнейшая его потребность. Он намеренно не замечал пятен на солнцах. Знает, что они есть, но не замечал - такая душевная установка. Великолепные женщины прошлого - Вера Холодная, Мария Бабанова, Алла Тарасова, Ангелина Степанова, Ольга Андровская, Валентина Серова, Любовь Орлова… Глаза с поволокой, изгиб руки, судьба, упакованная в изысканнейшие туалеты. Эти туалеты можно было перешивать из старых платьев, но они все равно изысканны.

И рыцари. Рыцари театра, поэзии или музыки, танца или боевых искусств. Но непременно - рыцари. Они могли иметь слабости - пить, бросать любимых, замыкаться в себе, страдать от непонимания. Но во всем был внятный аромат идеала. Если идеала не было, его необходимо придумать.

Вульф к этому миру тянулся с детства, и очень долго его туда не пускали. Бакинский парень в холодной Москве, студент-отличник, которому отказали от аспирантуры "по пятому пункту", юрист без работы, преданный зритель МХАТа, "маяковцев", "вахтанговцев" и "Современника", жил по съемным углам, экономил на всем, чтобы купить билеты и программки, которые потом стали театральной историей. Пошел работать в таинственный Институт международного рабочего движения, где писал о молодежных бунтах на Западе, а потом специально для него там создали театральный сектор. А настоящая его работа была невидима для окружающих: он коллекционировал встречи, впечатления, улетающие ощущения театральных спектаклей, ролей, триумфов и провалов. Это все в нем застревало и накапливалось, не находя применения и выхода.

Увлекся и профессионально занялся американским театром, стал переводить Теннесси Уильямса, фактически открыв драматурга русской публике. Был командирован в США, где читал студентам лекции о Чехове, о русской драматургии. Вернулся убежденный, что мировой театр, по-видимому, весь вырос из русского театра вообще и системы Станиславского, в частности. И, признавая потрясающих мастеров западной сцены, всегда отдавал предпочтение русской театральной школе - она первая, она лучшая, она единственная.

Среди гениев

Ему повезло накапливать эти бесценные впечатления в годы, когда на сцене творили личности уровня Ефремова, Улановой, Григоровича, великих мхатовских стариков. Он видел, как корифеи пытались приспособиться к партийной конъюнктуре, играли примитивные тексты официально утвержденных Софронова или Михалкова, но видел их и в минуты высшего взлета в шедеврах Чехова, Толстого, Арбузова, Розова. Он досконально знал, как рождаются режиссерские озарения, когда великая пьеса и великий спектакль каждый миг подпитывают друг друга, друг с другом резонируют и претворяются самым волшебным, необъяснимым образом. Он знал и то, как легко прикосновение бездарности превращает великую пьесу в неловкую поделку, а гениального актера - в провалившегося дебютанта.

Валерий Кичин и Виталий Вульф на одном из праздников "Российской газеты". Фото: Виктор Васенин

И все это он переживал так, словно в мире нет ничего важнее. Погружался в эти отлетевшие судьбы, так досконально, до деталей их восприняв, что они стали частью его собственного бытия. И он с легкостью мог вызвать воспоминания о том, что, когда и при каких обстоятельствах сказала Степанова Эрдману, что чувствовала отлученная от театра, увядающая, всеми брошенная красавица Серова, как трагически некрасиво расщеплялся МХАТ… Его увлекали "изгибы судеб" - он в них видел тот сор, из которого растут стихи. Даты мельчайших, в историческом масштабе, событий и поступков он рассыпал легче, чем мы оперируем таблицей умножения. Хранилища его бездонной памяти были так систематизированы, что поставить его в тупик было невозможно: на любой вопрос об истории театра отвечал мгновенно и безошибочно.

Это какой-то нечеловеческий объем работы, которую Виталий Вульф легко провернул как бы между основными делами - впитал в себя целый мир артистических, режиссерских, художнических жизней, каждая из которых в его интерпретации могла превратиться в увлекательнейшую из пьес. Напряженную, с интригой, с непредсказуемым сюжетом - но не придуманную, а взятую из жизни.

Впрочем, проверять Вульфа с документами в руках мало кому приходило в голову. Он носил в себе мир не документальный, а художественный, там была своя логика, свои закономерности, и реальность для этого художественного мира - лишь питательная среда. Разорвать этот романтический флер, сотканный влюбленным человеком, - значит судьбу раздеть, унизить, и тогда перед нами будет не художественное произведение, каким всегда являлся устный рассказ Виталия Вульфа, а хищное, жадное до пикантных подробностей эссе из таблоида.

Вульф тоже знал цену пикантности. Он мог приоткрыть завесу над интимным. Но никогда не заходил дальше, чем может зайти джентльмен. В нем было четкое ощущение границ допустимого. Его рассказ - всегда искусство высшего этического пилотажа.

Остановиться, оглянуться…

Но рассказы эти начались позже. Они вообще начались поздно: когда люди уже подводят первые итоги, Виталию Вульфу наконец дали возможность самореализоваться. Увидели в нем тот уникальный талант, который не сразу замечают из-за его раритетности. Его рассмотрел Владислав Листьев - понял, что перед ним продолжатель традиций великих рассказчиков уровня Ираклия Андроникова или Дмитрия Журавлева. Мастер устного шедевра. Человек, который соберет у экранов многомиллионные аудитории, просто сидя в кресле и неторопливо вспоминая о чем-то, на взгляд, элитарном - такое массам в принципе неинтересно. Но его будут слушать.

Так возник "Серебряный шар" - понятно, по аналогии с Серебряным веком, в котором обитало второе "я" Вульфа. И на телеэкран пришел этот век с его утонченностью. С иными ритмами ("остановиться, оглянуться…"), с его манящими названиями артистических кафе и парижских особняков, с его старомодной манерой изъясняться и нежеланием опускаться до того, что зовут современностью. Оттуда, из этого как бы пустого пространства, где в центре только фигура рассказчика, вдруг зазвучали давно умолкнувшие голоса, забурлили давно отгоревшие страсти - жизни прошлого и настоящего сомкнулись так, словно не было пропасти между ними - поколенческой, идейной, мировоззренческой.

И стало видно, как мельчает время. Как смыкают очи гении, как все становится дозволенным, как все пускается на очень дешевую распродажу. Эта тема была одной из ведущих у Вульфа в передачах, в интервью, в книгах. Он постоянно говорил об упадке театра, кино, актерского мастерства, критической мысли. Это не звучало брюзжанием человека, не желающего расстаться с ценностями своей юности. Это была внешне бесстрастная констатация неумолимого факта. Но от этой констатации становилось вдвойне неуютно в мире самоуверенных недоучек, уже успевших занять посты и выучить последователей, совсем невежественных и потому неумных.

Я думаю, миллионы зрителей собирались у ставших ненавистными "ящиков" в час "Серебряного шара" еще и потому, что Виталий Вульф давал им возможность вынырнуть из нечистот и глотнуть воздуха.

На экране он был спокойно неприступен. Он с вами беседовал - вы ему внимали. Без эмоций. Философское спокойствие. Неизменно сочувственный тон по отношению к судьбе, о которой идет речь. Его было хорошо слушать.

И только те, кто его знали не по экрану, ощущали его взрывной темперамент. Столкнувшись с невежеством, душевной неопрятностью, непрофессионализмом, он заводился мгновенно. Его ярость была ужасна. Речь становилась веской и разящей наповал. Она источала яд. Казалось, что закачались основы. Зато он умел любить своих персонажей и тех, кого допустил до дружбы с собой. Умел восхищаться личностью и талантом. Умел приходить на помощь, не дожидаясь просьб. Собственно, любовь - его главная тема. Любой его рассказ на экране или на книжной странице - признание в любви к таланту и личности. У него были любимые друзья и любимые враги. Когда он писал о возмутившем его критике, непременно добавлял эпитет "талантливый" - уравновешивал сиюминутное объективным. Давал понять: оступился - но у тебя есть шанс. Когда его преданная дружба с любимым театром давала трещину, развод с вчерашним любимцем был полон патетики и горечи. Он очень близко к сердцу принимал изгибы и нюансы сложных отношений внутри художественного сообщества. Эти нюансы и составляли его судьбу, его жизнь в искусстве.

В диалоге в Вивьен Ли

Театр - его главное. Кино остается в консервных банках, литература живет в библиотеках, живопись - в галереях. Театр живет недолго и быстро умирает. От великих спектаклей остаются только скупые строчки не всегда справедливых рецензий. Одно из замечательнейших умений Виталия Вульфа - вернуть на миг живое дыхание спектакля, когда-то воспламенявшее зал. Он описывал этот спектакль скупыми словами, но в интонации его был такой восторг и такая трепетность, что вы безоговорочно верили в масштабность художественного явления. И смотрели на Вульфа как на человека, лично видевшего божество.

Как он этого достигал, не знает никто. Ясно, что он не мог беседовать с Верой Холодной и вряд ли наблюдал вблизи Вивьен Ли. Но даже случайно упомянув о них в разговоре, он тут же безошибочно называл год, когда Холодная сыграла "Молчи, грусть, молчи", а Ли покорила мир своей Бланш из "Трамвая "Желание". И мимоходом обозначал детали, о которых могли знать только Холодная и Вульф, Ли и Вульф. Это было фактурно и достоверно. И даже если это вымысел, вы обливались слезами.

Его "Серебряный шар" выходил на Первом канале, но вскоре оказался там не ко двору. Его позвали на канал "Россия", и там стал выходить, уже в новом обличье, "Мой серебряный шар".

Ему было уже много лет, когда его назначили главным редактором радио "Культура". Он никогда не занимал должностных постов и по-детски радовался: это мой первый кабинет! И с молодой энергией отдался обустройству радиоканала, который в кругу типовых российских радиостанций казался оазисом вкуса и разума. Потом его позвали на телеканал "Культура" - и он стал там одним из руководителей, не бросая любимое детище - радио. Как он, уже тяжело больной, умудрялся выполнять все многотрудные обязанности редакторов двух эфирных каналов, и при этом сниматься в своей телепрограмме, записываться для радио и писать книги, - это тайна, ключом от которой владеют только необычайно трудолюбивые люди.

Все это богатство души, знаний, живых действенных, надежных идеалов было с нами еще недавно. Сегодня ничего этого больше нет. Судьба Виталия Вульфа вошла в ряд легенд, о которых он нам так увлеченно рассказывал. Миллионы телезрителей больше не дождутся любимой программы, которая на нашем телевидении была как лебедь среди в конец загаженных утят.

Осталась памяти и книги, которые сохранят лишь слабый отблеск того света, который зажигал для нас этот человек.