Дмитрий Крымов рассказал, как поговорил с Тинторетто
Спектакль с тем же названием Крымов поставил в церкви Сан-Фантин во время Венецианской биеннале 2019 года. Проект был создан ГМИИ им. А.С. Пушкина при поддержке Stella Art Foundation. Художниками стали студенты курса Дмитрия Крымова в ГИТИСе. Накануне московской премьеры Дмитрий Крымов ответил на вопросы "РГ".
Не было соблазна подчеркнуть в фильме атмосферу города?
Дмитрий Крымов: Когда имеешь дело с Венецией и церковью в Венеции, подчеркивать ничего не надо. Ты уже там. Надо вести себя, как мне показалось, скромно. Там такая аура, надышанная, намоленная, такой воздух насыщенный, что мы старались, наоборот, снизить пафос. Я подумал, что надо просто всмотреться. Мы поставили огромную картину в алтаре церкви Сан-Фантин. Она стояла снятая с гвоздя, окруженная ведрами с краской, кистями, фанерой. Полосатая ленточка, огораживающая пространство, яснее ясного указывала, что здесь идут работы. Люди в рабочих оранжевых куртках шустрили, пока публика рассаживалась. И вдруг - кто-то из рабочих исчезал за этой рамой и входил в картину. Момент превращения живого человека, одного из этой массовки, в тех, кто разрушает, - уже в другом измерении - для меня имеет очень большое значение.
Мне показалось, "Тайную вечерю" вы превратили в Голгофу.
Дмитрий Крымов: В общем-то так оно и есть. Голгофа же имеет ступени. Тайная вечеря была той ступенью, после которой стало понятно, что события катастрофически идут в направлении Голгофы.
Эффект обманки заложен в линию действия. Картина разбирается на части. Но герой в итоге оказывается в пространстве храма. Деконструкция, разрушая иллюзию, обнажает сакральное пространство.
Дмитрий Крымов: Ну да. Правда, когда это так формулируется очень пафосно получается. Но Бог-то есть. По крайней мере он должен быть. Если его нет, это просто скандал. Надо скандалить. И требовать заведующего. Он должен быть здесь, в этой дурацкой столовой, где обсчитывают, грязные скатерти и не докладывают пюре. Он должен быть.
Из спутников героя единственным живым человеком оказалась женщина. Почему?
Дмитрий Крымов: Когда я был театральным художником, то делал пьесу Александра Володина. Она называлась "Мать Исуса". Пьеса замечательная. И тема замечательная. Бродский недаром в великом стихотворении "Натюрморт" пишет о матери, которая стоит у креста, где распят ее сын, и спрашивает: "Кто ты? Ты мой сын или Бог?" Ей говорят, что это Бог. А она переживает за сына. Ответ грандиозный. "Он говорит в ответ:// - Мертвый или живой, // разницы, жено, нет. // Сын или Бог, я твой".
Даже когда я произношу эти слова, у меня ком в горле. Ученики - это одно. Мария - это другое. Женщина - особое существо. Те-то уснули просто. А она приходит. Это как бы - последний шанс, мол, останься. Женская субстанция здесь важна. А кто она, я не знаю.
Финальный разговор героя по мобильному беззвучен. Не было соблазна оставить звучащую речь?
Дмитрий Крымов: У меня первый вариант был другой. Я думал бегущей строкой дать слова, которые он произносит. На всех языках мира. Знаете, как последние известия в выпуске новостей. В Иерусалиме есть место, где на каменных стелах на ста семи языках мира написаны слова Господней молитвы. Это единственная молитва, которая принадлежит Христу. А мы хотели вместо камня использовать новости - "скрижали" нашего времени. Потом нашей команде показалось, что это будет слишком "в лоб", и мы отказались от этой идеи.
Как вы выбирали актеров на главные роли?
Дмитрий Крымов: Дело в том, что я работал и с Анатолием Белым, и Ольгой Ворониной, когда готовил спектакль "Сережа" в МХТ им. А.П. Чехова. Анатолий Белый играл роль Каренина, а Ольга Воронина - роль мамы Вронского. И я, когда с кем-то работаю, по большей части я влюбляюсь в этих людей. Они открыты для меня в каких-то своих глубоких слоях, как мне кажется. И потом - у них лица подходят. Не знаю. У них есть все что нужно. В слова я бы это не оперял.
Когда приходят рабочие, они берут хлеб на столе, бросают окурки в стакан. Вы подчеркивали обыденность перекуса на ходу работяг. Но хлеб был с картины "Тайная вечеря". Для вас этот жест был знаком их непонимания ситуации или ее опошления?
Дмитрий Крымов: Это одно и то же. Они не понимают, с чем имеют дело. Они своим присутствием и действиями разрушают атмосферу "Тайной вечери". Даже не тем, что разбирают фигуры, а тем, что они этот хлеб едят.
Мои студенты купили огромные, просто возрожденческие хлеба. Они решили, что на столе должны быть изначально большие хлеба. Как память о таинстве. А предмет может жить по-разному в зависимости от контекста, от того, кто его использует... В момент прихода рабочих сцены аура таинства исчезает. Мгновенный переход как "укол", который может ощутить сторонний наблюдатель.
Вы, говорят, предлагаете первокурсникам представить, что они входят в комнату, где сидят все-все великие. И спрашиваете: что вы им скажете? А сейчас вы вошли в комнату, где Тинторетто. И что вы ему скажете? Что разобрали его картину на части?
Дмитрий Крымов: Поговорил, можно сказать. Боязно спрашивать. Все-таки больше 400 лет прошло. У них другие пристрастия эстетические были. Может, он за нож бы схватился. Надеюсь, он понял, что мы его работу не трогали. Во всяком случае, убегая, я бы кричал: "Дяденька! Мы вашу работу не трогали... Она где висела, там и висит. Никто ее не трогал!"
Художники написали картины, пьесы, создали театр. А дальше все уже принадлежит людям. Люди как могут, так с этим и обращаются. Скажем, на кружках портрет Шекспира можно помещать? Вот мы к картине Тинторетто обратились, не желая ничего плохого сделать. А наоборот... чтобы показать, что это и к нам имеет отношение.
Все думают, как выходить из изоляции. Что будет со спектаклями?
Дмитрий Крымов: Я сегодня встретил известного театрального продюсера. Он мне рассказал анекдот. Я его и раньше знал, но услышал как в первый раз - уж очень подходит к сегодняшнему дню. Анекдот про театр, естественно. Карабас Барабас возвращается домой и видит, что Пьеро повесился, Мальвина в обмороке, пудель Артемон налакался водки и его тошнит, а Буратино догорает в камине. Он достал Буратино, прикурил, бросил его обратно в камин и говорит: "Да, не о таком театре мы мечтали".
Но надежда умирает последней даже после сгоревшего Буратино.