"Рисуя, я буду рисовать то, что у меня в голове". Ушел из жизни Сергей Бархин

Не стало Сергея Михайловича Бархина (1938 -2020), архитектора, художника кино, который нарисовал Льва с седой бородой в одноименном фильме Андрея Хржановского и создал рисунки к фильму Тонино Гуэрра "Собака, генерал и птицы", замечательного графика, живописца, использовавшего краски земли - в буквальном смысле слова, художника книги, восхитительного рассказчика, философа и джентльмена. Но прежде всего - театрального художника.

Его театральная слава началась со сценографии для "Баллады о невеселом кабачке" (1967) в молодом "Современнике" Олега Ефремова и мольеровского "Тартюфа" (1968) в Театре на Таганке Юрия Любимова. Продолжилась - оформлением спектакля "Гедды Габлер" (1983) Камы Гинкаса в Театре им. Моссовета, незабываемого "Собачьего сердца" (1987) в постановке Генриетты Яновской в МТЮЗе, "Ромула Великого" (1990) - спектакля Питера Штейна в Ленкоме, "Аиды", "Иоланты" и "Жизель" (1997) в Большом театре… Наконец, совсем недавно была его новая работа с Камой Гинкасом, который поставил оперу "Макбет" (2018) в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко…

Сказать, что Сергей Михайлович Бархин был легендарным человеком в театре, - значит просто констатировать факт. Дело, конечно, не в количестве оформленных им спектаклей. Хотя только число его работ в постановках в провинции, приближалось к восьмидесяти. Как он сжато писал в автобиографии: "С 1968 по 1983 г. - поездки по СССР. Здесь научился всему. Создание около восьмидесяти декораций к спектаклям в провинции. Это около 450 ночей в поездах. Это были трудные заработки, зато научился работать быстро, легко, понимать других, и объяснять другим". А были еще спектакли в Москве и Петербурге, Хельсинки, Риге, Нью-Йорке. Дело даже не в количестве "Золотых масок", полученных им как художником спектакля. А их у него было пять! Плюс - четыре театральных премии "Хрустальные Турандот". Последняя, в 2011 году, в номинации "Театральное достояние". И Бархин действительно был живым достоянием республики.

В разное время он сравнивал работу театрального художника с опасностями профессии змеелова, то со стратегическим мышлением начштаба, то с миссией кондотьера, которого призывают спасти спектакль.

Его дар был близок дару визионера. "Рисуя, я буду рисовать то, что у меня в голове. И самое сложное - зафиксировать эту картинку, - говорил Бархин в интервью 1998 года. - Макет ближе к увиденному, чем эскиз, а декорация - ближе, чем макет. Это видение может уточняться, если я в него вглядываюсь. И пока я не увижу, я не могу работать. Когда мы работали над "Ивановым" с Яновской, я долго не знал, как делать Чехова. А потом придумал железный, ржавый, весь изъеденный ящик, который похож на высохший сосновый лес. Я был полгода золотоискателем в Сибири, и мы там видели сожженные хвойные леса, красоты необыкновенной: черная земля, черные стволы, черные веточки. И вот как бы, с одной стороны, вроде это железное, а с другой стороны свет проходит, как через хвою, через листья: просто проходят лучики. На этом все и было построено".

Повезло тем, кому довелось у него учиться в ГИТИСе, где он создал кафедру сценографии в 1992 году и возглавлял ее до 2008 года.

Быть человеком театра означало для него еще и быть человеком книги. До сих пор помню сделанный им том, похожий на дом, в котором оживал волшебный маленький театр, показанный на выставке в Библиотеке имени В.И.Ленина в 1990-х.

Волшебство, свобода, радость - это были слова, которые для него были связаны с любовью к искусству и… к собакам. Как-то у него все это уживалось. Он говорил в интервью 2004 года, что одна из его задач - научить студентов радоваться жизни: "Не тому, что ты лучше, чем сосед, а тому, что ты увидел спектакль Уилсона и он тебе понравился. Радоваться тому, что ты ходишь в театр. Что небо синее и у тебя есть собака". И дальше: "Я боюсь быть максималистом. Как-то я звонил Даниилу Данииловичу Лидеру - он уже умирал. И я жалуюсь: "Очень трудно преподавать". - "Сережа, знаете, что я вам скажу: больше похваливайте". А это опыт самого крупного и самого опытного педагога. И вообще, может быть, самого радикального художника, начиная с 20-х годов прошлого века".

Вот это милосердие к проигравшим, умение быть не на стороне сияющего победителя, а на стороне иной, не столь лучезарной, определялось, похоже, корневой системой представлений о должном отечественной интеллигенции. Кажется, что он все время оборачивался на них, своих предков. Накануне 80-летия, он написал о своих ролевых моделях: "Я следовал советам и примерам реальной жизни и работы деда Григория Борисовича Бархина, прапрадеда Герасима Ивановича Хлудова и главное родителей Елены Борисовны Новиковой и Михаила Григорьевича Бархина. Все они были старательными работниками. И я старался работать и учиться работать всю жизнь".

Умение "старательно работать", как и умение "учиться всю жизнь", в свете мушкетерской по духу жизни Сергея Михайловича выглядят не скучными истинами, а рецептом радостной жизни. Другой частью рецепта была, разумеется, игра. Причем не только в театре. Кто, к примеру, еще, кроме Бархина, мог явиться на вполне светский вернисаж выставки Эдуарда Штейнберга в Третьяковской галерее в поношенной телогрейке, чтобы напомнить мэтру эпизод его биографии 1965-го года?

Бархин остается с нами и оформленными спектаклями, многие из которых, надеюсь, если повезет, мы сможем увидеть после пандемии, и книжными иллюстрациями, и своими "заветками", в которых мудрые советы друзей и мудрецов подкрепляются случаями из жизни, превращаясь в заметки-заветки на память.

Из "Заветок" Сергея Бархина

Разговаривай с каждым, как будто это его последний день.

Когда-то, году в 1967-ом в беседах с религиозным философом и учителем Шифферсом мы пытались перевести французский экзистенциализм на простой русский разговорный. Выходило, что надо вести себя каждую минуту так подлинно, как в последний день перед смертью.

При этом не бедствовать во время оккупации в Париже, а убого и ежедневно бегать в театры или издательства в Москве. Почти каждый день надо было вести глупые разговоры с начальниками о маленьком деле и заработке. Я ничего не понимал и возмущался. Если последний день - то я пойду смотреть на Москву-реку, или на кладбище к бабушке Груше, или навещу маму, но никак не пойду в театр.

И за многие годы, всегда помня о том "последнем дне" французских философов, я переделал свою возможную смерть в возможную завтрашнюю смерть любого собеседника, начальника или подчиненного. Это стал моим ноу-хау экзистенциализма в социалистических условиях. Потом эта идея сгодилась и в условиях русского коммунистического капитализма.

НАДО РАЗГОВАРИВАТЬ С ЛЮБЫМ СОБЕСЕДНИКОМ ТАК БЕРЕЖНО, КАК БУДТО ЭТО НЕ Я, А ОН МОЖЕТ ЗАВТРА УМЕРЕТЬ!

Это подтверждалось в жизни неоднократно. Я всегда благодарил Бога, что не ругался и не скандалил, как оказалось потом, буквально за день-два до реальной смерти собеседника.

Постепенно такой взгляд и манера говорить могут стать надежной и правильной практикой любого человека. Разговаривая даже с самым мерзким начальником и представляя, что он завтра может умереть, тебе становится его жалко, как родного. Нет такого дела или ценности, которая стоила бы скандала или даже крика.

Это - "Разговаривать бережно!" - мое собственное этическое открытие, за которое, возможно, меня дружески похлопал бы по плечу Альбер Камю.

Когда ты везде - ты нигде. Луций Анней Сенека.

В советское время меня, как и многих, никуда за границы Родины не пускали. Как архитектор, я очень интересовался городами, странами, архитектурными стилями. И я догонял счастливчиков, побывавших на Западе, интенсивно изучая просторы нашей страны.

После революции 1991 года, когда меня начали выпускать за рубеж, я стал много, очень много ездить и там бегать и тоже смотреть архитектуру.

Постепенно, возможно, я объелся путешествиями, стал тяготиться необходимостью поездок, особенно беготней во время них. И теперь, в старости, я стал все чаще вспоминать историю, рассказанную самым известным советским архитектором А.К. Буровым об академической поездке в Грецию и другую Европу еще в тридцатые годы, когда тоже никого не выпускали. Тогда один из тех архитектурных героев (по словам моей мамы, это - архитектор Кеслер) так и не стал подниматься на Акрополь, оставшись сидеть на промежуточной площадке пить кофе и целый день любоваться Парфеноном с нижней точки зрения, издали. Этот друг Бурова, как и все участники этой ознакомительной поездки по Европе, в совершенстве знал о множестве деталей и тонкостях Акрополя и Парфенона. Он жаждал незабываемых впечатлений от ансамбля в целом и получил их.

Мы с моей Леной повторили подвиг Кеслера и точно так же насладились легендарным, самым знаменитым главным, но задним фасадом сцены театра в Оранже, запивая незнакомым дотоле кофе эспрессо в течение трех часов, отпущенных на весь город во время спешной поездки "Вся Франция". Вся остальная российская группа побежала смотреть совсем не интересный для первого раза, остальной Оранж. Но внутрь этого самого сохранившегося римского театра попасть ни нам, ни кому другому не удалось. Там репетировал В.Гергиев.

Ездить и смотреть нам, одним словом, надоело. И тогда Опытный Сенека подарил мне лучший, всё разъясняющий афоризм: "КОГДА ТЫ ВЕЗДЕ - ТЫ НИГДЕ!".

И даже Белла Ахатовна возрадовалась такому великолепному избавлению от необходимости всяческой беготни и ознакомительных поездок.

Одеваться нужно только для своих. Костя Страментов.

Очень давно, еще в самое советское время, молодые архитектурные девушки собрали вечеринку с институтскими стилягами и другими заметными студентами - талантливыми или архитекторскими. Королем стиляг, штатников, пижонов и фарцовщиков у нас был красавец Костя Страментов, как теперь видно - английский джентльмен больше, чем любой англичанин. И на вечере он тоже был королем, веселым, чистым, разглаженным, стриженным, бритым, пушистым, цветным и даже доброжелательным.

Я тоже был приглашен на этот вечер и тоже был одет по моде, но совершенно другой - небритый, в грубом свитере с высоким воротником, вельветовых мятых брючках и с глумливой пьяноватой улыбочкой. Большинству из нас был ближе стиль Хемингуэя, и этому стилю гораздо легче было следовать. Я к тому же и опоздал. Мы оказались за соседними стульями. Костя участливо спросил меня:

"А что ты, Сережа, так одет - не торжественно, не специально (то есть грязно, как обычно)?"

"А что? Ведь здесь все СВОИ!" - ответил я.

" Нет, Сережа, ты не прав. ОДЕВАТЬСЯ И НАДО ТОЛЬКО ДЛЯ СВОИХ".

Я это очень хорошо запомнил, и не как замечание или совет, а как совершенно правильную установку, которой пытаюсь следовать всю жизнь.

Во всяком случае, после работы художественным руководителем - сценографом Большого театра позволяю себе почти ежедневно носить цветные бабочки с любой рубашкой и любым пиджаком. И это для Вас.

Звоните по телефону просто поздороваться. Тонино Гуэрра.

Тонино Гуэрра приучил меня к своим телефонным звонкам, когда он вдруг звонит утром из Пеннабилли и просто говорит, что хотел поздороваться и пожелать всего хорошего, и, что он скучает без нас.

И я стал звонить просто так, поздороваться. Сначала я звонил Тонино, а потом и другим. Научившись посылать SMSки, стал посылать их друзьям в виде расширенных телеграмм. Почти все сейчас же отвечают.

SMSками лучше всего обмениваться с моим сыном Мишей, объездившим весь мир колониальных марок. Или с Адомасом Яцовскисом, который и подвигнул меня на это.

Чувствуешь, что ты не один. И легче.

Тонино не говорил, а делал, просто звонил по телефону. И этим, как будто так учил меня и других делать так же.

ЗВОНИТЕ ПО ТЕЛЕФОНУ ПРОСТО ТАК, ПРОСТО ПОЗДОРОВАТЬСЯ. Это поддержит других и тебя тоже.

Это подарок всем от великого современного гуманиста Тонино Гуэрраэ

Мы всего лишь контекст. В.Пацюков.

Для меня - Гольц и Буров, Шифферс и Шварцман, Пушкин и Гоголь, Пикассо и Матисс, Шекспир и Мольер, Джойс и Пруст, Рогинский и Кабаков, Розанов и Ремизов все - есть, А МЫ - ЛИШЬ КОНТЕКСТ, и меня это не обижает. Все они пишут, рисуют, строят для нас. Мы пользуемся.

На острове Борнео Пушкин не вырастет. Нужен контекст, среда поглощения.

Когда Пацюков предложил мне презентацию книги "Ламповая копоть" в ГЦСИ - государственном центре современного искусства, я сказал-спросил: "а какое я имею к вашему современному искусству отношение?" Он ответил смутившись: "Ну.… Как, а контекст?". Сначала я расстроился, а потом успокоился. Я ведь действительно контекст Шварцмана и возможно в будущем стану известен благодаря его великости.

Но ГЦСИ оказался единственным заведением, которое пригласило на презентацию мою книгу и меня. А ведь могли и МТЮЗ, и ГИТИС-РАТИ, где это издавалось, и даже Большой театр, и СТД - Союз театральных деятелей, даже Бахрушинский музей и множество других мест, к которым я имел отношения. Но предложили в ГЦСИ. И я даже горжусь, что я контекст. Во многих местах нет контекста, и не было.