ВХУТЕМАС, где она училась у Николая Синезубова, "бубновых валетов" Германа Федорова и Роберта Фалька, Маврина окончит в 1928-м. ВХУТЕМАС она называла "фантастическим". Но и Маврина мастер тоже "фантастический".
Фантастический не значит "сказочный". Хотя больше всего у Мавриной, пожалуй, известны именно иллюстрации к сказкам. С бурым волком из тридевятого царства и пролога к "Руслану и Людмиле", с Котом Котофеевичем всех расцветок и сезонов, с Иванушкой, уютно лежащим-летящим на ковре-самолете в синем небе меж красным Солнцем и ясным Месяцем… Конечно, Егорием Храбрым - в его образе у Мавриной ладно соединились русская икона и народная игрушка, простодушный лубок и воспоминания о примитивах Наталии Гончаровой и Михаила Ларионова.
Казалось, что в ее работах середины 1960-х ожила вновь яркость керамики Михаила Врубеля, вообще вся энергия абрамцевской жизни начала ХХ века с ее вкусом к фольклору, интересом к детству и миру народной игрушки, и с вагнеровской жаждой превратить жизнь в сплошной Gesamtkunstwerk. Причем у нее, как и у художников модерна, жадный интерес к миру народного искусства и иконы идет рядом с основательными штудиями. Она пишет книгу о городецкой живописи. Собирает, копирует и изучает иконы. Несколько икон XV-XVII веков, дар Мавриной Третьяковской галерее, можно увидеть на выставке.
Эта линия, идущая от Врубеля, от Ларионова - любимых художников Мавриной, очень прочно связана с магическим ощущением единства мира, связи всего со всем. Странно вспоминать о гармоничной упорядоченности античного космоса в связи с акварелями и темперами Мавриной с видами старых русских городов. Но, как ни странно, именно в них эта гармония проступает наиболее отчетливо. В этих камерных, небольших акварелях мы обнаруживаем не столько архитектурные виды (хотя и их тоже, художница умеет быть точной), сколько города как одушевленных персонажей. Город выглядит таким же вечным, как созвездие. Не зря пейзаж зимнего Суздаля с темными ночными окошками и созвездием над кучными луковками церквей назван с аттической краткостью "Суздаль. Орион".
На акварели "Первый снег" выпавший снежок превращает темную улицу с рядами домов в почти брейгелевский пейзаж, с радостно прыгающими собачками, дерущимися мальчишками, собутыльниками, один из которых уже приземлился, и рачительным хозяином, который тащит что-то в дом. В этих работах, как, допустим, в "Василево. Тузик", главным героем может оказаться не колхозница в платочке и с мешком, а подросший щенок, выбежавший на деревенскую улицу после дождя, и солнце, пробивающееся сквозь тучи. В сущности, этот цикл с таким же успехом можно было назвать "Времена года": цикличность, естественность времени природы, которая поглощает орнамент любых вывесок, будь то "Гастроном" или "Госстрах", оказывается главной темой.
Другая традиция, которая для Мавриной родная со вхутемасовских времен, - французского искусства. И если пейзажи Москвы середины 1920-х-1930-х годов с пролеткой, бульварами заставляют вспомнить картины Антонины Софроновой, соратницы Татьяны Мавриной по группе "13", то "нюшки" (термин, который история приписывает Мавриной) на фоне полосатых диванов, ярких ковров, с ветками и без оных, в шляпках и без, напрямую восходят к Матиссу и Ренуару. Пластика девушек и композиция акварели "В бане" выглядят перефразом "Балерин" Дега. "Лежащая обнаженная с веткой", устроившаяся в уютном кресле с круглым валиком, словно изображает одалиску на ярком восточном ковре.
Эта атмосфера домашнего театра, в котором натурщицы играют героинь картин французских импрессионистов и фовистов, пока все приличные люди позируют как работницы у вагонеток и станков, придает работам Мавриной оттенок лукавой нежной фронды, почти непозволительной роскоши. Но и фронда, и нежность, и чувственность соединены с домашним ощущением защищенности. Зато в цикле "В бане" этот мир женской жизни предстает как простодушная естественная жизнь. Причем акварель оказывается той техникой, которая способна передать внутреннее ощущение человеком тела. По крайней мере Маврина умудряется передать чувство легкости, невесомости, почти бестелесности в фигурке женщины в предбаннике.
Когда пишут о Мавриной, традиционно вспоминают ее слова, что она "цветом была ушиблена со времен ВХУТЕМАСа". Тем поразительнее на выставке ее графика, особенно иллюстрации к роману Гофмана "Житейские воззрения Кота Мурра…". Рисунок пером, расположение на странице, профили "господина Кота" (с бесподобными кошачьими усами!) напоминают стиль рукописей XIX века. Разумеется, из всех рукописей того времени известнее всех в 1930-х были рисунки Пушкина. К тому же муж Мавриной, Николай Кузьмин, был из лучших иллюстраторов Пушкина. Вполне логично, что Пушкин для Мавриной становится ключом к Гофману. И вот "рукописи" Кота Мурра вполне в духе романтической иронии оказываются вариацией пушкинской скорописи на полях стихов.
Маврина счастливо избежала опасных пут "тематической картины", лавируя между иллюстрациями, работой по заказу издательств и работой для себя. Для себя она писала портреты, пейзажи, натюрморты с цветами. Говорят, в последние годы, когда путешествовать было уже трудно, она очень радовалась, когда ей дарили букеты. Цикл ночных натюрмортов с цветами времен последних лет жизни - одно из самых сильных впечатлений выставки. Эти натюрморты - с месяцем Луны над черным домом вдали, со стаей темных перелетных птиц и яркими звонкими "мавринскими" букетами на переднем плане - плод бессонницы и поразительной энергии. Словно живопись была для нее той живой водой, которая превращала темную ночь в яркий цвет утра. И это ослепительное сияние дня, а не ночную печаль, она дарит зрителям.