Алексей Бородин: Жизнь - это противоречие

Этот год оказался юбилейным не только для Алексея Бородина, но и для театра, которым он руководит уже 41 год: Центральному детскому/ РАМТу исполняется 100 лет. Мы встретились с Алексеем Владимировичем между репетициями, чтобы узнать, как чувствуют себя два юбиляра.

Как чудесно почти совпали два юбилея - ваш и театра (в июле). Можно было бы и соединить…

Алексей Бородин: Ну что вы - все-таки сто это сто! Хотя что такое столетие для вечности! Днем рождения театра считается 13 июля 1921 года. С этого дня детский театр стал делить здание с кинотеатром "Арс" на Тверской, где теперь Электротеатр Станиславский.

Я не знала, что они там начинали!

Алексей Бородин: Начинали они вообще на телегах! Наталья Ильинична Сац и Кторов в самом начале разъезжали на телегах и там устраивали такие уличные представления для детей. А потом Сац добилась того, что им дали помещение Арса, где они и работали до 1936 года. Того самого года, когда из этого здания на Театральной чудовищно выперли МХАТ Второй и под абсолютно ханжеским лозунгом "все лучшее - детям" вселили Детский театр. Но Наталья Ильинична Сац недолго проработала здесь. В 1937 году ее как жену врага народа арестовали и отправили в лагерь. А потом были Волков, ученик Вахтангов, Ольга Ивановна Пыжова. Вообще мхатовско-вахтанговская линия торжествовала в Центральном Детском. Потом сюда пришел выдающийся директор Константин Шах-Азизов, он и привел сюда Марию Осиповну Кнебель, когда ее выгнали из МХАТа. Это была уже середина 50-х годов, здесь начали работать Эфрос, Ефремов, были поставлены "В поисках радости", "Димка-невидимка", "Друг мой, Колька" и все эти замечательные спектакли, с которых началась оттепель.

Мне кажется, что сегодня мы остро нуждаемся в новой книге об истории Центрального Детского/РАМТа, с новыми документами и публикациями. Предполагается что-то в этом роде?

Алексей Бородин: Мы издавали книжки к разным юбилеям, но сейчас, делая большую новую книгу, обнаруживаем удивительные сюжеты. Я был поражен тому, что с Сац связано авангардное начало театра. Там работали знаменитые художники русского авангарда. Книга получится, я надеюсь, очень серьезная.

Вас не удивляет, что Кнебель пришла в то самое здание, в котором работал ее гениальный учитель, Михаил Чехов, откуда он навсегда уехал в 1928 году?

Алексей Бородин: Да, правда, удивительное совпадение! У нас, кстати, еще один юбилей - 200-летие самого здания. В нем были знаменитые дворянские балы, потом студия Островского, Ленского, потом Незлобинский театр, потом Театр для детей (позже - Центральный Детский, а уже потом, при мне - РАМТ). Софья Апфельбаум (директор театра) утверждает, что на примере этого здания можно изучать историю театра. Книгу об этом делает замечательный исследователь архитектуры Мария Нащокина. Да, сила места - вещь удивительная! Не потому ли здесь так расцвел талант Кнебель, здесь родился режиссер Эфрос. Я учился в последних кассах школы и прекрасно помню его "Бориса Годунова", в котором играл Олег Ефремов, ну и конечно - все его знаменитые премьеры - "Перед ужином", "Они и мы". А "Друг мой Колька" вообще был великим спектаклем. Почему вдруг сюда, в ведомственный, так сказать, театр (как Театр транспорта, Театр армии), начали приходить выдающиеся люди? Только что Егор Перегудов сделал показ оперы "Петя и волк", написанная по заказу Сац, в тот самый день, когда она впервые была исполнена на сцене Детского театра. Еще нашли неизвестные ноты совершенно замечательного композитора Леонида Половинкина, который оказался в тени своих более великих современников! То есть к этому театру относились как серьезному художественному заведению. Не говоря уже о 50-х годах, когда здесь был самый живой театр эпохи. Мне повезло, что я застал многих из тех, кто работал здесь задолго до меня. Михаил Оспович, директор-распорядитель. Недавно ушедшая Жигова, она переиграла здесь всех девочек, Воронов, Андросов, Исаева - как они меня поддержали, когда я пришел. Я ведь три года до режиссерского учился на театроведческом факультете, у Маркова. И когда надо было выбрать какой-то театр для созерцательной практики, я выбрал Центральный Детский, вы представляете?!

Еще одно удивительное совпадение…

Алексей Бородин: Конечно! А тогда Мара Микаэлян выпускала "Золотое сердце", где Саша Назарова, только приехавшая из Ленинграда, играла мальчика. Я помню это как сейчас. Эфрос помогал постановщику на выпуске. И помощник режиссера, пожилой дяденька, спрашивал раздраженно: "Я не могу понять, кто ведет репетицию?!" Я помню свои эмоции: "Как он может так с Эфросом?!". Здесь в литчасти работала Наталья Александровна Моргунова, замечательная женщина, очень вольнолюбивая, писавшая замечательные стихи. У нее собирались ее друзья - Евтушенко и другие. Это она Хмелика откопала.

А как вы оказались на режиссерском факультете?

Алексей Бородин: Я сначала хотел стать артистом, и в первый год никуда не поступил, а на второй год, когда опять не поступил, случайно узнал, что в ГИТИСе набирают какой-то вечерне-заочный курс на Дурасовке. Вот каким-то дуриком я туда и попал, ничего не зная! Это оказался театроведческий факультет, мне он очень помог сформироваться! Там были грандиозные педагоги. Марков три раза в неделю обсуждал наши работы. Алперс и Филиппов читали русский театр, Бояджиев - зарубежный. Дюшен играл нам Шёнберга на лекциях по зарубежной литературе! За три года я стал другим человеком! И все же я решил поступать на режиссерский, и вот тут случился страшный удар, потому что, когда я дошел до третьего тура, Кнебель меня не взяла. Только на следующий год я поступил к Завадскому, слету. Что это были за люди! С нашими педагогами Анисимовой-Вульф и Бенкендорфом мы долгие годы потом дружили. Они все сделали как надо, только к реальной советской жизни они нас не готовили. Наоборот, даже оберегали.

Думаю, к советской жизни подготовить было невозможно, ее надо было претерпевать самому.

Алексей Бородин: И я столкнулся с ней со всего размаху. На пятом курсе мы двинулись кто куда. Я поехал в Смоленск и попал в чудный театр. Александр Семенович Михайлов, главный режиссер, и директор Феликс Шухмахер все мне позволяли. Только что в "Новом мире" вышли "Два товарища" Войновича, и я их поставил в духе циркового зрелища. Патриотически настроенный юноша, влюбленный в Россию, поскольку родился в Китае, но уже воспитанный Таганкой, "Современником", всем бурным театральным временем, совершил там для себя какой-то прорыв. Что-то накапливалось, накапливалось и прорвалось. Вольница у нас была полная. Мы показали спектакль худсовету, все было хорошо, на премьеру пришел первый секретарь обкома партии, и даже он нас поддержал. Но на следующий день собрался обком и вынес решение, что это антисоветский формалистический спектакль. Нам посвятили потом целый абзац в сурковской "Театральной жизни". После перечисления и описания ужасов, которые творят Фоменко, Захаров и другие, следовало про нас…: "и даже выпускник ГИТИСа Алексей Бородин…". Это был 1968 год, только что наши танки вошли в Прагу. Через какое-то время мне звонит Александр Семенович с просьбой приехать на какое-то обсуждение. И вот это было страшно. Вставали начальники и один за другим говорили про позор, который случился на родине космонавта.

Вам было страшно?

Алексей Бородин: Никакой боязни не было, я сидел в изумлении, - настолько это было абсурдно. И вдруг встает один журналист и резко выступает в мою защиту. Я не понимаю, как он набрался такой храбрости. И за ним в мою поддержку стали выступать другие люди. Оказалось, что их всех взяли на заметку и потом снимали с диссертационных защит, с очереди на квартиры, лишали каких-то иных возможностей. Кому-то пришлось уехать. Это был полный разгром. В итоге на последнем этапе сняли Александра Семеновича, потом директора. За все сразу. Обозвали репертуар "парадом лузеров" (это про Розова и других прекрасных авторов того времени, которые у них шли). Когда замминистра написал в "Театральной жизни", все двери передо мной закрылись.

Вас это сильно обломало?

Алексей Бородин: Ну, это был шок для меня. Я еще успел поставить до полного разгрома "Стеклянный зверинец", там была уже окончательная победа "формализма". От журнала "Театр" приезжал Сережа Никулин, ему очень понравилось, но печатать его рецензию не стали. После этого никуда устроиться я уже не мог, все говорили: завтра-завтра. И я стал ждать завтра. Это очень опасно. И я понял, что надо уезжать. По совету Лены Долгиной, уже работавшей в Кирове, мне позвонил кировский начальник управления культуры, уговаривая приехать и приговаривая: "Вятские парни хватские". А я совершенно был к этому готов, ну, и Леля моя, как жена декабриста, сказала "едем". Это было очень правильно, это было счастье.

Вскоре вернулся из армии Володя Урин, он же был местный, кировский, а у нас не было завтруппой. И мы его взяли. Лучшего завтруппой не бывает на белом свете! Через год директор ушел на повышение, в Цирк, и я предложил назначить директором Урина. А ему было 26! Только в Кирове это могло случиться! Станислав Бенедиктов приезжал из Москвы оформлять спектакли. Однажды для "Трех толстяков" он потребовал метростроевские ролики. Ну, где в Кирове их взять?! Урин садится на поезд и едет в Москву. Я описал это в своей книжке. Пробрался на метростроевский завод, купил ролики по три рубля. Потом тащил на себе мешки с этими роликами до самого поезда! Колоссальная история! Поэтому он хороший директор! Денег не было, однако придумывали такое, что и за большие деньги не сделаешь.

Кировский ТЮЗ вскоре загремел по стране.

Алексей Бородин: В Кирове было прекрасно! У меня был там "Клуб отцов" - инженеры, мастера, рабочие - их дети смотрели спектакль, а я читал им лекции. Я знал всех директоров школ, хотел уничтожить культпоход - чтобы не было коллективного посещения, чтобы в театр ходили семьи с детьми, а не школьники с классным руководителем. Это тоже было влияние ВТО и Зиновия Яковлевича Корогодского. Они меня сразу включили в лабораторию режиссеров детского театра под руководством Кнебель. Лева Додин, каждый раз встречая меня, вспоминает, как это было прекрасно. Так прошло шесть с половиной лет. И вот в канун нового 80-го года, меня вызвали в Москву и предложили принять Центральный Детский. Представили меня труппе 4 января.

Каким вы застали театр вашей юности?

Алексей Бородин: Я пережил шок. Это был уже не тот театр, который я знал. Обстановка была очень неприятная. Представлял меня тот же министр ("думал ли я, когда писал, что буду…"), который про меня гадости настрочил в "Театральной жизни". Речь моя была недолгой. Я напомнил, что здесь когда-то шел спектакль "В поисках радости": "Так давайте в поисках радости жить". Я не мог себе и представить, что останусь здесь на все эти сорок с лишним лет. Работа, репетиции, репетиции.

Что сейчас репетируете?

Алексей Бородин: Есть прекрасная книжка Алексея Варламова "Душа моя, Павел". И вот-вот ждем перевод новой пьесы Стоппарда "Леопольдштадт".

Вы выпустили в этом сезоне "Горе от ума", важное высказывание. Как смотрите сегодня на эту уже завершенную работу?

Алексей Бородин: Надо было перевернуть представление об этой пьесе. Перевернуть, прочитать совсем заново. Вот Чацкий, которого три года не было, влетел как в дом родной, значит, не такой уж этот Фамусов тупой и мерзкий. Значит, это был вполне либерально настроенный человек, с которым юный Чацкий вел беседы, разделял взгляды. Наверняка, он его и воспитал. Просто три года Чацкий был заграницей, за это время тут все изменилось. В чем юмор? Человек рассчитывает на то, что все будет как прежде - что он любим и Софьей, и ее отцом, все будет прекрасно. Он приезжает, а все наоборот. Но Фамусов, как мы стремились показать, прекрасно знает цену всем этим Максим Петровичам и прочим. Попробовали либеральные идеи, ничего не работает. Значит, надо устанавливать прежние порядки. И вот он поглядывает на Чацкого, мол, попробуй… И тогда "Горе от ума" предстает драмой, которую мы с вами переживаем. Это наша драма. Очень помог мне тыняновская "Смерть Вазир Мухтара". Пьеса такова, что нужно понять ее автора как личность. Вот вам пожалуйста, пример: Грибоедов разделяет все взгляды декабристов. Все! На юге - Пестель, на севере - Рылеев, со всеми он связан, все его зовут в тайное общество, он абсолютно разделяет основные идеи и никуда не идет. Понимает, что никакого смысла в этом нет. Он реалист, работает на госслужбе. Такая двойственность у Грибоедова была. Почувствовать эту двойственность было очень важно. Софья - как бы ни любила Чацкого, а мне кажется, она все равно продолжает его любить, - примиряется, смиряется с другим. Нет в этой пьесе ничего однозначного.

Многие ожидали, что после "театрального дела", которое коснулось вашего театра непосредственно, острота вашего толкования пьесы будет резче. Но вы не через резкость пошли, а через мягкое чувство горечи.

Алексей Бородин: Ничего кроме иронии, сарказма тут, на мой взгляд, быть не может. Научил меня этому Стопард. Его ирония, его сарказм, понимание всей безнадеги, при том, что он горячий защитник униженных и оскорбленных, тоже помогала нам в осмыслении феномена Грибоедова. В новой его пьесе "Леопольдштадт" о еврейском квартале Вены, действие которой происходит с 1855 по 1950, его сарказм становится все мрачней и мрачней. Одна из его пьес называлась "Берег утопии". И книжку свою я тоже назвал "На берегах утопии". Все это утопии наши. Все пропитано горечью, но жизнь так и проживается, позволяя в трудные времена, которые кажутся порой торжеством мрачного абсурда, не терять души прекрасные порывы. Мне кажется, мы начинаем по-настоящему жить, когда понимаем, что жизнь - парадокс и противоречие.

Тема поколений кажется основной в вашем театре.

Алексей Бородин: Для меня это основная, может быть, наиважнейшая тема. Почему я так активно молодежь зову. Потому и сцены у нас растут как грибы - Черная комната, Белая комната, Маленькая сцена, Двор. С другой стороны - мастеров, таких как Карбаускис, Бутусов. Мне хочется себя самого ставить в контекст. Самое страшное в нашей профессии, это самодовольство, остановка, которая все убивает. А кроме того, у меня есть еще мысль, что время линейного театра прошло. Сегодня я воспринимаю театр как броуновское движение, моя задача только держать берега, чтобы все не растеклось за пределы моих представлений о том, что есть что.

В один день у нас репетировались девять спектаклей! Сумасшедший дом. Но мне кажется - третьего не дано. Или стагнация, или такое безумное кипение. Но сейчас, по-моему, такое время, что должно кипеть.

Справка "РГ"

В юбилейном сезоне РАМТа репетируют: "Остров сокровищ" (Алексей Керучеков), "Душа моя, Павел" (Алексей Бородин); к 100-летию РАМТа Владимир Богатырев делает "В добрый час", а Александр Пономарев - "Блоху" Замятина (из репертуара МХАТ-2). Егор Перегудов выпустил два спектакля: "Петю и волка" Сергея Прокофьева и "Сны моего отца" по прозе Романа Михайлова. "Дни Савелия" Григория Служителя репетирует Марина Брусникина.