Что потерял театр с уходом Анатолия Бочарова

В книге "Преодоление", посвященной режиссеру Гедрюсу Мацкявичюсу, есть такие не самые веселые слова: "Век авторского театра недолог. После художника, писателя, поэта, музыканта, архитектора остаются его материальные творения, свидетельствующие о его духовной и социальной причастности к жизни, к обществу. От деятельности театра остается память - память актеров, коллектива, публики, видевшей спектакли, а также фотографии, видеозаписи, газетные и журнальные хроники, воспоминания. Однако память достаточно эфемерна, ее образы большей частью субъективны. И потомкам остается только верить тому, о чем рассказывали современники".

Такова природа театрального искусства, и все-таки как-то горько, что в истории с театром, который в середине 1970-х создал Гедрюс Мацкявичус со своими актерами, все вышло именно так: Театр пластической драмы, бывший некогда ярчайшим явлением театральной жизни Москвы, ушел в вечность, и только в последние годы его наследие начали как следует "перетряхивать" и разглядывать.

Первым шагом к забвению стал распад театра в конце восьмидесятых, вторым - смерть Мацкявичюса в 2008 году. А третий случился этой весной: из жизни ушел Анатолий Бочаров - любимый актер и друг Мацкявичюса, в прошлом - "звезда" Театра пластической драмы.

И вот она, ирония: всю весну, обсуждая номинантов "Золотой маски", российская околотеатральная публика констатировала моду на пантомиму и провозглашала тренд на эксперименты с телом, наметившийся на отечественных подмостках. Еще не забыт и до сих пор продолжает собирать рецензии поставленный год назад спектакль-ремейк по мотивам легендарного спектакля Мацкявичюса "Звезда и смерть Хоакина Мурьеты", одним из его соавторов был Анатолий Бочаров. Обидно: молодые российские режиссеры, судя по увиденному на "Золотой маске" последних трех лет, активно осваивают находки Театра пластической драмы образца семидесятых, но ничего не знают про первоисточник. Грустно и символично: после ухода Анатолия Бочарова, великого российского мима, этой весной не вышло ни одного обстоятельного некролога. Видеозаписей со спектаклями, где он сыграл свои главные роли, в открытом интернет-доступе не найти. При этом наследие легендарной труппы Театра пластической драмы оказалось столь обширным и ярким, что продолжает питать отечественный театральный мир. Так, может, пора наконец вспомнить о людях, которые проторили дорогу к театру молчания?

Анатолия Бочарова называли поцелованным Богом, гением пантомимы, театральным чудом, актером милостью Божьей. К творчеству он пришел, преодолев множество трудных обстоятельств, вопреки времени, контексту и быту. Толя Бочаров появился на свет в голодном 1947-м году в глухой тульской провинции, в большой крестьянской семье, где никогда не звучало даже слова "театр". Мальчик родился слабым, выжил чудом. В юности мыкался по временным работам, совершенно нетворческим, а парня тянуло в театр. Те, кто видел его на сцене, единодушны: это был абсолютный талант, природа словно создала этого человека для театра. Многие вспоминают феноменальные "глаза Бочарова" - живые, пронзительные, распахнутые в мир и полные энергии. Фактурным, ярким было его лицо - лицо человека эпохи Ренессанса, живущего напряженной внутренней жизнью, занятого постоянными поисками себя. В отличие от многих актеров, наводняющих театры, он был цельной, интересной личностью со своим мировидением и философией жизни, подчинить актера Бочарова было невозможно, на роль послушного инструмента в руках режиссера он не годился - с ним можно было только сотворчествовать.

Так родилась многолетняя дружба с Мацкявичюсом и взаимное уважение - равного к равному. Поражая актерской глубиной, фанатичной погруженностью в процесс на сцене, в жизни Анатолий Бочаров удивлял оторванностью от быта, неумением скользить по поверхности жизни, по ее мещанским, отвлекающим от творчества реалиям. Не поэтому ли, когда Театр пластической драмы через шестнадцать лет после своего первого триумфа бесславно умирал под споры режиссера и труппы, под канонаду товарищеских судов и бытовых дрязг, Бочаров оказался едва ли не единственным, кто сумел не запачкаться в житейской грязи, не предать режиссера?

С Мацкявичюсом их свела в начале семидесятых не иначе как сама судьба. Гедрюс приехал из Вильнюса и горел идеей театра молчания, где нет профанирующего театрального слова, где царит язык тела, где каждый жест актера, каждое движение, каждый прием максимально насыщены смыслами и эмоциями. Он называл его театром пластической драмы, и это был вызов. Общественное пространство в это время было переполнено словами и речами. Они звучали с партийных трибун, из динамиков и рупоров. Обесцененное слово, речевой штамп, ритуальная формула - такая же примета семидесятых-восьмидесятых, как и творческие эксперименты. Бочаров работал книжным переплетчиком в типографии, но "болел" театром: занимался в студии пантомимы Анатолия Бойко при ДК МЭИ. Там его и приметил Мацкявичюс.

Вот как вспоминает о том периоде друг юности Анатолия Бочарова и его партнер по сцене Мария Романушко: "Никогда не забуду, как мы втроем любили гулять по крыше знаменитого дома на Сретенском бульваре (Дом страхового общества "Россия"). С нами была еще моя подружка Таня Неструева. Это - май, июнь 1972 года. В башне с часами мы, трое, облачались в наше черное пантомимическое трико и показывали на крыше пантомиму - разные лирические и смешные сценки. У нас были благодарные зрители - жители дома напротив, которые смотрели на нас из окон и с балконов дома напротив… Мы даже мечтали снять фильм на этой крыше, в духе немого кино, и я уже написала сценарий: про одинокого Мима, который живет в башне с часами и заведует временем, и однажды на эту крышу попадает девушка, и начинается удивительное общение… Оператором должна была быть Таня Неструева. Но мы так и не придумали, где достать кинокамеру. Поэтому фильм остался только в мечтах…".

Театр пластической драмы начинался в дворце культуры "Каучук", репетировали вечерами и ночами, после работы. Обстановка была студийной: все занимались всем, от грима до погрузки реквизита. Это потом, через много лет, безденежье и личная неустроенность актеров поставили точку в истории театра. Тогда же, в семидесятые, труппа рвалась к зрителю, рвалась к экспериментам, к границам возможностей человеческого тела. На фотографиях тех лет мы видим Анатолия Бочарова осваивающим йогу, техники медитации, техники дыхания. За время спектакля он иногда терял по 3-4 килограмма, - столько сил и эмоций оставлял на сцене. Театральная Москва заговорила о Бочарове после первого же спектакля нового авторского театра - это был "Балаганчик" по Блоку, и это было удивительно: работа с поэтическим текстом без слов! Бочаров играл Пьеро - именно так его запечатлел художник Рудольф Хачатрян в одном из своих лучших портретов. Но главным триумфом Анатолия Бочарова, его "звездным часом" стал другой спектакль Театра пластической драмы - "Преодоление" о жизни и судьбе Микеланджело. Бочаров-Микеланджело производил ошеломляющее впечатление.

- Это было невероятное преображение: человек с тихим голосом, не самого атлетичного телосложения, на сцене превращался в сгусток воли, силы и энергии, - вспоминают старые московские театралы, видевшие спектакль "вживую". Воистину это было преодоление: Микеланджело преодолевал на пути к творчеству сопротивление семьи, соблазны, зависть коллег по цеху. Любительский театр Мацкявичюса преодолевал представления об ограниченной условности жеста, выходил за рамки привычного театрального языка, добиваясь невероятной динамики и зрительского погружения в происходящее на сцене.

Своя история преодоления была и у Анатолия Бочарова: преодоления быта, чужих ожиданий, физического несовершенства, бесконечных разговоров о дилетантизме труппы театра и его главных "звезд". В этом, конечно, был и элемент зависти: на "Преодолении" не было свободных мест, в конце каждого спектакля - овации, многие не могли сдержать слез. У Анатолия Бочарова появились свои преданные поклонники, постоянные зрители, и какие! Театр пластической драмы любил Альфред Шнитке и обожала Майя Плисецкая, он мгновенно стал культовым в студенческой среде. На спектакли с Бочаровым ходили по десять-пятнадцать раз, бытовали легенды, что зрители воочию видят на сцене у Бочарова, играющего хромого, трость, хотя на самом деле он ничего в руках не держит - так убедителен он в своей роли. Не менее удачной была и роль Мошенника-Кабальеро в легендарном спектакле "Звезда и смерть Хоакина Мурьеты". Персонаж Бочарова был воплощенным злом, но злом масштабным, со своей философией, на три головы ярче и интереснее первоисточника.

Театр пластической драмы становился культовым, легендарным. Пошли поездки по стране, потом заграничные гастроли. И все же его век оказался недолгим: в конце восьмидесятых Театр распался. Большая часть труппы пошла своей дорогой - Анатолий Бочаров оказался едва ли не единственным, кто продолжал (или, во всяком случае, пытался продолжать) совместные проекты с Гедрюсом Мацкявичюсом. А потом была перестройка, обнищание театра и всей советской интеллигенции, массовое бегство из театра, отъезды за границу. Бочаров работал в ТЮЗе Московской области, в "Московском Новом драматическом театре", в лаборатории Николая Сутарнина, в студии "Человек" Людмилы Рожкован, в последние годы жизни с головой ушел в наставничество, в семинары и мастер-классы для начинающих актеров. В отличие от многих собратьев по цеху, сумевших приспособиться к новой рыночной реальности, великий мим не сделал в новой России блестящей карьеры и добровольно ушел в тень. Показательная история: одно время Бочарова звали в легендарный "Цирк дю Солей", где режиссером-постановщиком работал Павел Брюн, еще один знаменитый выходец из Театра пластической драмы. Но не срослось: актер отказался от выгодного предложения и переезда. Суть творчества и свое предназначение легендарный мим понимал бескомпромиссно.

В последние годы жизни о Бочарове крайне редко вспоминали на публичной поверхности театральной российской жизни, зато в сообществе театралов со стажем он был живой легендой. На одной из последних сохранившихся видеозаписей Анатолий Иванович, великий Бочаров, учит актеров драматического театра азам языка пантомимы, и через какой-то час мы видим чудо преображения - выход в зону молчания, которую критики некогда называли одной большой режиссерской паузой. После Бочарова остались десятки учеников и сотни людей, полюбивших театр благодаря его таланту. "Он и сам был чудом", - написал как-то об Анатолии Бочарове Павел Брюн. Когда Гедрюс Мацкявичюс уже был болен и практически не ходил, Анатолий Бочаров навещал его каждый день, чтобы... репетировать. Так он помогал своему режиссеру чувствовать себя нужным и востребованным, мотивировал жить. В этой простой истории - весь Бочаров. Очень хочется, чтобы память о нем пережила его славу, а Театр пластической драмы получил качественную ретроспективу. Где-то на полках наверняка пылятся и видеозаписи его легендарных спектаклей, которые было бы неплохо показать широкой публике.