Михаил Сопин: Хочу, чтобы после меня остались 2 капли боли, а не ложь

Мне шепнули про него: "Поэт". Я пожал плечами: не похож.

А через десять минут я уже верил: только таким и может быть настоящий поэт. Упругая походка, седая прядь, которую он поминутно откидывает со лба, резко очерченные скулы, глаза - как весенний лед. Из расстегнутого ворота рубахи браво выглядывает тельняшка.

Сын полка во время войны, а после войны - лагерник, отмотавший два срока. Последний - с 1955-го по 1970-й.

Сопин заходит к нам в редакцию иногда пару раз за день. Он работает грузчиком в типографии. Когда грузить нечего, заглядывает к нам покурить, полистать толстые журналы. В комнате на широком подоконнике - чайник, пачка чая и пепельница. Больше он ни в чем не нуждается.

Его стихи своим резким прозаизмом и какой-то душевной обугленностью сразу врезаются в память.

Нет, стихами Михал Николаич нас не мучит. Говорим о жизни. Философствуем.

Мне особенно симпатично в нем то, что он не матерится. Человек, проживший бок о бок с уголовниками почти двадцать лет и всесторонне знакомый с соответствующей лексикой, не ругался даже в подпитии.

Несколько лет спустя я услышал от Дмитрия Сергеевича Лихачева: сильные люди не матерятся. Сквернословят слабые - те, кто потерял свой стержень и хотят показаться сильными.

Михаил Сопин никогда этот стержень не терял.

Лагерный след тянулся за ним долго. Литераторы его сторонились - как шукшинского Егора Прокудина из "Калины красной".

После освобождения он приехал в Пермь к девушке Тане, с которой переписывался. Таня была журналистом. Она стала его спасительницей и музой. В 1970 году они поженились. Родились сыновья Глеб и Петр.

Петр стал замечательным музыкантом. Глеб вырос бы в литератора или художника, не погибни он в армии в 1990 году.

Из города на Каме Сопиным пришлось уехать в Вологду, где появился шанс начать жизнь с чистого листа. Здесь от Михаила уже не шарахались, но пугались его стихов - угловатых, жестких, бьющих в лоб.

Он говорил: "Хочу, чтобы после меня остались две капли боли, а не море лжи..."

Помню, мы с моим другом Андреем Смолиным (много лет спустя он напишет о Михаиле Николаевиче книгу) готовим публикацию Сопина. Нарочито грубовато вывожу черной тушью: "Стихи Михаила Сопина". Потом типографские рабочие отливают эти буквы в цинке. Ведь такие стихи, как у Сопина, не могут стоять под заголовком, набранным тем же шрифтом, что заметки про заседание бюро обкома. Вот мы и придумали "сопинский" шрифт.

Наш фотокор Юра Чернов, носившийся по сонной Вологде на мотоцикле, сфотографировал поэта. Получился тот самый портрет, что сейчас вы видите на этой странице.

Когда я уехал с Севера на Волгу, Михаил Николаевич пришел к нам однажды с пристани.

И опять были разговоры за жизнь. На этот раз у меня уже был под рукой диктофон.

Теплоход уходил вечером. Обнялись на причале. Больше не виделись.

Запись 1992 года

Рассказывает Михаил Сопин

Мы не успели эвакуироваться. Драпали с войсками, и никто не знал, куда мы мчимся - гражданские пополам с военными.

Фашисты нас нагнали и утюжили танками. Мне проломило осколком череп. Спас меня какой-то военный, замотал мне голову тряпкой и пихнул в районе Богодухова в товарный вагон, я валялся там на опилках.

Растолкала меня старушка, и снова мы потащились куда-то. Помню, как уперлись в реку, как горел мост и солдаты наспех сколачивали плоты. На них прыгали женщины с детьми, а плоты переворачивались.

Как-то ночью поскреблась наша разведка в избу. Бабушка открыла.

- Мамаша, нам бы выйти на Граево.

Бабушка приказала: "Ты пойдешь с ними, покажешь дорогу". Мне пообещали пайку хлеба, и я пошел.

Я очень сильно любил армию, ту, что увидел в начале войны. Я, можно сказать, крестился под бедными знаменами солдат, которые проигрывали войну.

Дошел с войсками до Потсдама. Добежал бы до Берлина, да заболел тифом. На прощанье солдаты дали мне два ордена Красной Звезды: "Носи, сынок..."

Добрался домой к бабушке. Выбрался из тифа, смотрю: какой-то вояка с полковничьими звездами прикостюмился к сестренке. Дал я ему по балде. Забрали меня как "поднявшего руку на героя-фронтовика". Ну, и уехал я в боевой путь по лагерям.

Тетрадь в клеточку

Корова

Дым ползёт от хвороста

сырого,

Виснет на кустах невдалеке.

Бабкина пятнистая корова

Тащит в дождь меня

на поводке.

Листика коричневого орден

Прилепился на её губу,

И слезинки катятся по морде

За мою сиротскую судьбу.

Я гляжу надуманно-сурово

И в который раз, кривя душой,

Говорю ей: "Ты не плачь,

корова,

Ты не плачь... Я вырасту

большой!

И тогда ходить тебе не надо,

В вымокшее поле глаз кося,

Да и мне в колдобинах

не падать,

В сапогах солдатских грязь

меся".

* * *

Только вспыхнет где-то,

Дым метнув степной...

Кажется, что это -

Виденное мной.

В рамы бьет оконные

С ветром снег, сипя.

И солдаты - конные -

Прямо в седлах спят.

Едут не на запад,

А пока назад.

Йода стойкий запах,

Дыма цвет в глазах.

Всех теперь в отряды,

Всех война свела,

И бегу я рядом

До конца села.

Был в солдатских валенках

Ростом не по мне...

Я остался маленьким

Где-то на войне.

* * *

Проходит всё:

Тюрьма, чума,

Война, державный мрак...

Но не исчезнет вечный враг -

Услужливый дурак.

При нём граница на замке

И пайка, как металл!

Он мне

На русском языке

Свой приговор читал.

* * *

Я не знаю

Судьбы бесприданнее.

Но запахнет травою в укос!..

Ах, душа,

Не зови в поле раннее,

Где так нежно,

Так горько жилось.

Где то было:

Певали по вечеру

О замёрзшем в степи

ямщике,

И лошадкины губы доверчиво

На моей замирали щеке.