"Ромео и Джульетта": будоражаще-тревожная постановка NT Live
Результат такого синтеза существенно отличается как от привычных киноспектаклей, так и от золотого стандарта киносъемки театральных постановок. Если первый прием хорошо знаком зрителю еще с советских времен, то последний за истекший десяток лет стал понятным и привычным для тех, кто питает слабость к британскому драматическому театру и приобщается к его многочисленным современным достижениям, не покидая отечественные кинозалы. Режиссер сумел обратить на пользу делу катастрофическую ситуацию, в которую попали театры всего мира из-за глобальной пандемии, а также мастерски добился эффекта личного присутствия у неравнодушного наблюдателя.
Впечатление, складывающееся благодаря отменной игре актеров в сочетании с комбинацией различных технических приемов на стыке театра и кино, очень противоречиво. С одной стороны, беспрецедентная иммерсивность вызывает чувство эйфории, которое оказывается столь легко достижимым, прежде всего, благодаря эмоциональному голоду по коллективным переживаниям, ставшим следствием причудливого образа жизни за последние полтора года. С другой - такая неожиданная близость к происходящему вызывает ощущение тесноты и духоты, делая практически невыносимым наблюдение за кипением страстей на экране.
Да и страсти эти выглядят совсем иначе, чем обычно. Сколько слез пролито над трогательными постановками, в которых на первый план выходит несправедливость происходящего, щемящая искренность молодости, хрупкость нежных чувств и их несовместимость с прозой жизни, трагедия неразрешимого конфликта, подсвечивающая нравоучительный посыл пьесы. Годвин сумел взглянуть на происходящее несколько иначе - происходящее отталкивает, но без провокативности, оно в существенной степени лишено романтического флера, но в полной мере сохраняет человечность. Достигнуто это, что особенно ценно, без особой изобретательности по части изобразительных средств.
Ромео и Джульетта оказываются заложниками трагедии, которая по своему масштабу одновременно и намного больше, и намного меньше их. Их исступление, их страдания, их чувства потрясают именно своей грубой витальностью, какой-то нутряной движущей силой, которые не соответствуют историко-культурному контексту, достаточно рафинированному, который обладает целым рядом внутренних условностей и сдерживающих механизмов.
В происходящем нет ничего вульгарного, как нет и примитивного. Наоборот, герои не знают, как справиться с теми энергиями, что пульсируют через них, попеременно пугаясь собственной хрупкости (явно сомневаясь в возможности физически и морально вынести обрушившееся на их головы) и пьянея от интенсивности проживаемого, что делает их в собственном представлении полубогами, героями-исполинами, неподвластными ходу событий, а не заложниками. У наблюдателя возникает тяжелое ощущение переполненности, в котором смешиваются разные чувства и эмоции - приличествующие моменту горечь и досада, то и дело уступающие место благоговейному трепету перед тем волшебством, которое было явлено миру, как кажется, помимо воли тех, кто вызвал движение этих энергий.
Если весь мир и сама жизнь продолжают быть в строгом соответствии с Шекспиром, театром, то Годвин в прямом и переносном смысле показал его изнанку - происходящее за кулисами, лишь изредка прорывающееся на авансцену. Совлекая покров тайны с жизни в ее экстремальных проявлениях в кульминационные моменты, он одновременно обнажает ее, придавая конфликту поистине библейские масштабы и бездонную глубину. И узреть это можно только в совершенной пустоте, той самой, что окутала на время всех нас - правда, по другую сторону сцены.