Почему "Хинтерленд: город грехов" обязателен для любого синемана

Австрийский фильм "Хинтерленд: город грехов" - неожиданный и, надо сказать, великолепный пример того, как работает сегодня принадлежащая истории стилистика немецкого экспрессионизма, - визуальное решение картины Штефана Рузовицки делает ее просмотр обязательным для любого синемана.

Штефан Рузовицки, оскаровский лауреат, получивший премию за фильм 2007 года "Фальшивомонетчики", здесь снова предстает мастером оригинальным, работающим мощными уверенными мазками. Действие происходит после Первой мировой войны в 1920-м; группа солдат и офицеров рухнувшей Австро-Венгерской империи возвращается из русского плена в Вену.

Среди них Питер Перг, в прошлом успешный детектив-криминалист. За два года плена их родина неузнаваемо изменилась: ее былые мощь и великолепие бесследно испарились, теперь это всего лишь малая страна на карте израненной войной Европы. Не тот уже и сам Перг: изуродованное контузией лицо, потухший взгляд, ночные кошмары, помутнившееся сознание делает все вокруг деформированным, чужим, враждебным. Магнетический образ, созданный австрийским актером турецкого происхождения Муратаном Муслу, с первого кадра задает всей картине тональность чего-то безнадежно расчеловеченного: война, подобно новому Франкенштейну, обращает людской мир в сборище угрюмых, на все готовых монстров.

Фильм кадр за кадром втягивает зрителя в этот мрачный, почти монохромный мир послевоенной разрухи и хаоса. Вена выглядит частоколом фабричных труб, поставленных вкривь и вкось, она гнетет коридорами темных улиц, ее перекошенные здания без прямых углов и вертикалей спрессовывают людей в беспорядочно снующую, орущую толпу, темные переулки таят опасность. Экспрессионизм художницы Ули Симон продолжен в работе оператора Бенедикта Нойенфельса: всегда неожиданны, болезненно "ненормальны" ракурсы, картинка искажена оптикой, и когда камера пробивается через эту толпу, панорама лиц напомнит о капричос Гойи или даже о кошмарах Босха. Город дворцов и соборов предстает зловещим театром, где на первом близком плане нам дорогу то и дело перебегают - как по авансцене - деловитые бюргеры из театральной массовки.

И вот в этом антураже мы становимся свидетелями последовательных убийств. Один за другим гибнут однополчане Перга, убийства свершаются с какой-то дьявольской изобретательностью: кто-то пригвожден к забору на манер святого Себастьяна, на теле четко читаются девятнадцать рваных ран; кто-то расчленен и заморожен в девятнадцати ледяных глыбах, у кого-то из двадцати пальцев на руках и ногах отрублены девятнадцать... Бергу придется вспомнить свою прежнюю профессию, а заодно открыть для себя много нового в своих бывших друзьях, сослуживцах, коллегах по полиции.

В этой картине все кажется несовместным. Сама смерть унижена, втоптана в дорожную грязь. Поругана вера, и герой остервенело мочится на алтарь величественного собора. Хрупкая, воздушная, поэтичная Тереза Кернер, с которой у Перга устанавливаются странные платонические отношения, - по профессии патологоанатом, хладнокровно исследует искореженные тела (уточненная, на контрастах выстроенная работа прекрасной Лив Лизы Фрис).

Если визуальное решение фильма заставляет вспомнить о "Кабинете доктора Калигари" Роберта Вине и других шедеврах немецкого экспрессионизма, то ритуальное число 19 и некоторые особенности сюжетного каркаса - о триллерах типа "Семь" Дэвида Финчера или "Третий человек" Кэрола Рида. Развитие действия неторопливо, но напряженно; тягостная, полная тайн атмосфера фильма, непредсказуемость событий обеспечивают виртуозный баланс между изысканно инфернальным артхаусом и коммерческим триллером, способным захватить воображение зрителя. Это как бы само воплощение уродства и кошмаров войны. Ошеломляюще мощный образ искалеченного ею мира, увиденный как бы изнутри этого мира через его беспощадно резкую, все искажающую оптику, - главное, что остается после просмотра этого фильма. Загадочно звучащее для русского уха "Хинтерленд" - не название неведомого "города грехов", а, буквально, "внутренняя земля" - внутренний мир израненного войной неизлечимо больного сознания.