Борьба с мемами, автофикшн и юбилей Салтыкова-Щедрина. В "ЖЗЛ" вышла новая биография писателя
Название вашей книги идет вразрез с устоявшимся написанием - М.Е. Салтыков-Щедрин. Почему?
Сергей Дмитренко: Не совсем "вразрез". Первое масштабное собрание его сочинений (1933−1941), условно названное полным, вышло под именованием: "Н. Щедрин (М. Е. Салтыков)". А на переплетах и корешках томов вообще выставлено: "Н. Щедрин" - это главный псевдоним Михаила Евграфовича. Но второе, на сегодняшний день лучшее с точки зрения текстологии и полноты, собрание сочинений под редакцией Сергея Александровича Макашина (1965−1977), действительно называется "Собрание сочинений М. Е. Салтыкова-Щедрина". "Салтыков-Щедрин" − наиболее ходкое именование писателя. Но его обычный литературный автограф - это: "М. Салтыков (Щедрин)", псевдоним в скобках. Служебный - просто: "М. Салтыков". Мне было важно отделить Салтыкова от Щедрина. Рассказать о человеке - писателе Салтыкове, который публиковался под псевдонимом "Щедрин". И, в отличие от предшественников (а моя книга - уже четвертая биография Салтыкова-Щедрина в серии ЖЗЛ, первая вышла в 1934 году), я не разбираю его сочинения. Про это у меня есть книжка "Щедрин: незнакомый мир знакомых книг". А лишь подвожу моих читателей к книгам Салтыкова, стараюсь дать ключи к его творчеству, чтобы они смогли испытать самостоятельную радость открытия всевидящего знатока человеческой натуры.
Устойчивый советский "мем", как бы мы сейчас сказали, - "великий сатирик, борец с самодержавием". Но "борец" при этом довольно своеобразный - дослужившийся до должности вице-губернатора и чина действительного статского советника, то есть первого штатского генеральского чина…
Книга вышла в двух вариантах - серийном ЖЗЛ и внесерийном. И во втором она так и называется: "Салтыков (Щедрин): Генерал без орденов", потому что это был редчайший случай - не получить наград за все время службы. Единственная медаль - за труды по подготовке ополчения в годы Восточной (Крымской) войны.
…но все-таки вице-губернатор, чьи сочинения издавались в неподцензурной русской печати, в тамиздате - это еще более редкий случай. Как это оказалось возможным?
Сергей Дмитренко: К теме цензурных гонений на Салтыкова можно приложить фразу его замечательной жены, Елизаветы Аполлоновны, c репутации которой, кстати, я постарался снять флер или, скорее, гарь легкомысленной светской кокетки. Это была красавица гранд-дама, под стать своему великому мужу. Наделенная тонким чувством юмора. Однажды, уже в закатные годы, посетитель редакции "Отечественных записок", совмещенной с квартирой Салтыковых, прощаясь, посетовал Елизавете Аполлоновне: "Как все-таки Михаил Евграфович тяжело кашляет!" На что та ответила: "Он всегда так… В самом деле кашляет, но еще и от себя прибавляет".
Я внимательно проследил, как Салтыкова "гоняли" цензоры. Безусловно, цензура была не самая ласковая. Но и он порой сам выступал цензором своих произведений. Что я имею в виду? Например, совершенно очевидно, что он писал свою дебютную книгу, "Губернские очерки", испытывая естественное и ему близкое влияние того, что Михаил Бахтин называл "народной культурой", образно говоря, раблезианства. Раблезианские черты у Салтыкова я и показываю в книге. Из-под пера Салтыкова порой вылетали такие "пряности жизни", что позднее, переводя журнальную публикацию в книжное издание, он сам их вычеркивал. Самоцензура. Прислушивался к мнению читателей, в частности, любимого им Тургенева: "Грубовато, грубовато…" Сейчас в петербургском издательстве "Росток" мы готовим "Историю одного города" в первой книжной редакции 1870 года, и там есть соответствующие экспрессивные подробности, которые Салтыков сам выбросил в последующих книжных изданиях.
Я говорю о тех "Сказках для детей изрядного возраста", которые распространялись неподцензурно.
Тем, кто их издал таким образом, необходимо было поддержать образ Салтыкова как социал-радикала. В частных письмах он выражал возмущение нелегальными изданиями некоторых своих сказок, тем, что они распространялись без его ведома, к тому же часто по неисправным спискам.
А публично он как-то отмежевывался? В советское время от писателей, чьи произведения попадали в тамиздат, это требовали.
Сергей Дмитренко: Нет, в то время были совсем другие нравы. Но все-таки "Сказки" (добавление "…для детей изрядного возраста" - не авторское) - не главная часть его творчества. Первые три сказки ("Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил", "Пропала совесть", "Дикий помещик") он написал "по случаю", для затеянного Некрасовым благотворительного сборника. Сборник не вышел. Салтыков опубликовал эти сказки в 1869 году в "Отечественных записках" - и все. После "Господ Головлевых" (1875-1880) он уже почувствовал, что ему, грубо говоря, пора писать психологическую прозу. И вернулся он к сочинению сказок уже после закрытия журнала (1884), печатал их в разных изданиях, именно как злободневные публицистические выcказывания. Сказку "Богатырь", которая сейчас вдруг стала так актуальна, он, пожалуй, сам придержал. А сказка "Орел-меценат" увидела свет при его жизни лишь в нелегальной печати: было очевидно, что она направлена лично против Александра III. Что, кстати, было несправедливо: Александр III много сделал для развития российских музеев, передвижных выставок… Хотя в целом кое-что неправильное в отношениях "орлов-меценатов" с благодетельствуемыми Салтыков ухватил. Многозначность художественного образа, что называется.
Салтыков - человек выдающейся художественности. И эта его художественность, даже если она порождалась конкретным конфликтом, конкретным негодованием, в его творчестве поднималась до обобщения. Можно ли назвать иные его творения "антисамодержавными"? Да, в некотором смысле можно. Ибо там так точно показана высокая гомогенность власти, сложносплетенные отношения управляющих и управляемых, что изображённое им применимо к любому периоду не только отечественной, но и мировой истории, к любой государственной структуре в любой стране.
Еще один устойчивый стереотип о Салтыкове-Щедрине - что в "Пошехонской старине" он описал собственное детство и изобразил собственную семью. Предвосхитив таким образом модный нынче "автофикшн". В какой степени это так?
Сергей Дмитренко: Всякий начинает писать "из себя", а потом это выходит в общее пространство. Все-таки "Пошехонская старина" соотносится в первую очередь с "Господами Головлевыми". Это про семью как таковую, про русскую глубинку, про вечные начала в бытовой бытийности человеческой жизни.
При этом Спас-Угол, родовое поместье Салтыковых - в Талдомском районе, всего-то около ста километров от Москвы!
Сергей Дмитренко: Да. И Ольга Михайловна, мать писателя, обычно ездила рожать в Москву. В то время - полтора дня пути. Родила восьмерых, правда, именно Михаила - в Спас-Угле. Так вот, "Господ Головлевых" долго толковали как "антипомещичий роман", как "описание распада помещичьего землевладения". Но можно - как морфологию семьи, метафизику семьи. И тогда он соотносим с любой человеческой семьей в любом человеческом пространстве. Так же и в "Пошехонской старине". Салтыков не желал называть ее автобиографической книгой, не раз подчеркивал это. Но в разных своих сочинениях он мог отвлечься на воспоминания. Пишет он, скажем, какой-нибудь очерк - и вдруг начинает вспоминать собственные московские годы, то, как учился в Дворянском институте… Москву он знал, попросту − любил. Появляется замечательный лирический кусок (все-таки начинал он со стихов, лирическое в нем сохранилось навсегда). А после лирической передышки вновь гонит "актуалку", публицистику. Но высочайшего уровня, с метафизическими прозрениями.
Он явно начал писать "Пошехонскую старину" потому, что ему хотелось наконец разобраться - что же это за страна, его родина? Ведь в книге представлена не одна семья - там разворачивается настоящий человеческий хоровод, это книга о народе, в котором и дворяне, и крестьяне, и дети… К детству у него было невероятно теплое отношение, он в детях лелеял человеческую надежду. Мир в картинах. Хотел показать, что жизнь человеческая есть тайна. Причем жизнь не только биологическая, от рождения до смерти, но и то, что человека связывает с божественной вертикалью. И это очень ценно, это у Салтыкова (Щедрина) ещё почти не прочитано, заслонено сатирой. Раньше у нас большинство классиков XIX века изображали как борцов с самодержавием, а с некоторых пор многих стали переводить в каких-то православных фундаменталистов. Но ведь и то и другое одинаково неверно! Салтыков описал мир, который живет вне литературы, вне "Отечественных записок". Просто живет себе - и все. И благодаря этому живет та страна, которую он "любит до боли сердечной".
Вы сказали, что стали писать про Салтыкова-Щедрина без всякого издательского договора, просто потому, что захотелось. Как так вышло?
Сергей Дмитренко: Я окончил семинар прозы Литинститута, а потом по стечению обстоятельств ушёл в литературоведение, защитил диссертацию по творчеству Лескова. И то, что мне было необходимо, я у Лескова уяснил. Хотя он навсегда остается одним из любимых моих писателей для непредусмотренного чтения. А вот Салтыков, его творчество и доныне для меня - пространство неожиданностей и тайн. Хотя читаю его едва ли не с седьмого класса школы. А в годы перестройки, когда происходило много фееричного, мне вдруг предложили написать повесть для серии "Пламенные революционеры". Помните, была такая знаменитая беллетристическая серия в Политиздате? Я удивился - что я могу написать про революционеров, кроме того, что они все были мерзавцами и разрушителями традиций живой жизни? Но ведь для этой серии много кто писал. Например, Юрий Трифонов написал о Желябове, Натан Эйдельман - повесть "Первый декабрист", про Владимира Раевского. Войнович для них писал - про Веру Фигнер, Анатолий Гладилин, Булат Окуджава… Могучая гвардия. И меня осенило: надо написать про Салтыкова, который тогда имел репутацию революционного демократа, про закрытие "Отечественных записок". Заглавие пришло сразу: "Третье предостережение". Но поскольку автор я был молодой, надо было, кроме заявки, представить кусок текста. Стал готовиться, разбираться по документам, а не по интерпретациям, и быстро выяснилось, что закрыли-то их не за то, чтò они печатали, а за то, что народовольцы-террористы фактически превратили редакцию в свою явочную квартиру…
И никакой Салтыков не "революционный демократ", да и само это определение - идеологический ярлык, сапоги всмятку… Быстро наступило время других книг, Политиздат превратился в "Республику"… "Пламенные революционеры" тоже слились. Но свой благой урок из этой истории я вынес, особенно меня раскрепостила книга Василия Аксенова из этой серии, фантасмагорическая "Любовь к электричеству" - про Леонида Красина. Вероятно, Василий Павлович писал ее ради заработка, но талант не перешибешь копейкой, и поиздевался он в этой повести и над самой серией, и над большевизмом, и над самим собой в роли историка КПСС, думаю, - вволю…
Остались страниц сто ненаписанной книжки, проба пера, для разгону, потом все отправилось в макулатуру, - но с них и началось настоящее изучение биографии Салтыкова. К слову, до того, как выйти книгой, "Салтыков (Щедрин)" главами печатался в трех журналах - "Новом мире", "Москве" и в "Урале".
Итак, после выхода книги вы - щедриновед. Что уже известно о планах на грядущее в 2026 году двухсотлетие вашего героя? В первую очередь в его музее, в селе Спас-Угол?
Сергей Дмитренко: Сейчас у администрации Талдомского района к месту рождения Салтыкова особое внимание, они хотят благоустроить вверенные им земли под знаком идей и жизни Салтыкова. И это прекрасно, как и то, что в существующем здесь музее М.Е. Салтыкова-Щедрина - энергичный директор, Анна Николаевна Комлева. Сошлись две силы - на одном энтузиазме, без администрации в России ничего не сделаешь - читайте Щедрина! Но надо исходить из того, что еще в Гражданскую войну господский дом в Спас-Угле сгорел, сохранилась только церковь и кладбище, где могила отца и других Салтыковых. Поэтому идея создать здесь не новодел, а некое культурное пространство, которое будут держать многочисленные связи семейства Салтыковых с ним, - правильная, долговременная.
Сейчас прорабатываются всякие варианты, это вам у них надо брать отдельное интервью. Если же важно мое мнение, то я сторонник бережного сохранения оставшегося и прагматического распоряжения тем, что называют "гением места". Только не надо творить из этого новый, торгово-сервисный миф! А обыгрывать драмы истории, опираясь, главным образом, на созданное писателем. Если восстанавливать дом, в котором родился Михаил Евграфович, за пределы новодела мы все равно не выберемся (ибо у того дома была своя история, и он не раз перестраивался). Но зато можно сделать вполне реальный, правдивый музей русской жизни XIX века, музей помещичьей жизни, музей "Пошехонской старины" (хотя Пошехонье географическое не здесь!), рассказать и показать народу, как оно жилось в России двести, сто пятьдесят лет тому назад… Можно со скептическим юмором относиться к туристическим аттракционам типа "переночевать на кровати Тургенева", но если не играть в явное "разводилово", а честно организовать, например, суточное или двухсуточное проживание посещающих Спас-Угол (какое многозначное название, молодец Ольга Михайловна, что родила своего Мишеньку здесь!) в обстоятельствах помещичьей усадьбы, где можно будет побывать и крепостным крестьянином, и помещиком, - это будет вполне поучительным. Побуждающим к постижению созданного гением Салтыкова (Щедрина).
И к обстоятельствам собственной жизни тоже.
О подготовке юбилея Салтыкова-Щедрина читайте на портале ГодЛитературы.РФ.