В РАМТе поставили "Сон смешного человека"

Рассказ "Сон смешного человека" - последнее законченное произведение Достоевского, своего рода завещание и декларация. Владимир Богатырев, сочинитель и постановщик моноспектакля, считает этот рассказ квинтэссенцией "всех тем и мотивов" классика. Действительно, здесь есть и ущербный праведник, и слезы ребенка, и муки сладострастья, и спасительная красота, и гармония сфер, и жестокая реальность, и парадоксы веры: вся клавиатура достоевских символов и мифов.

Главную и единственную роль играет Алексей Мишаков. Поначалу кажется, что его герой мог быть и посмешнее. Перед нами мужчина в расцвете сил, приятной наружности, одетый эксцентрично, но на свой лад не без шика. Особая примета - детская обезоруживающая улыбка.

Да, он таскает с собою детскую куклу и три торбы с вещами, которым иллюстрирует свой рассказ. Больше всего это напоминает ученых свифтовской Лапуты, которые из сугубого номинализма влачили за собой целый воз реквизита, предпочитая пользоваться в разговоре предметами, а не словами.

Да, в игре Мишакова есть отсылки к Чарли Чаплину (котелок), к Олегу Попову (игра со световыми бликами), к средневековым шутам (зонтик с бубенчиками - развитие дурацкого колпака). Но монолог его - скорее проповедь с нехитрыми фокусами (театр в театре - куда же без него). Осторожные смешки в публике вспыхивают лишь пару раз и увядают, не успев расцвесть.

Впрочем, жанр спектакля обозначен как "откровение без перерыва". Смешной неудачник впадает в ничтожество и равнодушие, ему даже застрелиться лень - хотя револьвер заряжен. Вдруг во сне он попадает в идиллическую утопию, где взрослые простодушны как дети, а страсти им неведомы. Но как-то нечаянно он развращает всех счастливых аборигенов: в этом раю заводятся кокетство и ревность, ложь и сладострастье, политика и гильотина.

Фото: Пресс-служба РАМТ

Причем обратно в блаженное неведение аборигены обращаться не хотят. Один советский критик сказал, что романтизм - это бунт леса против мебели. Здесь мы имеем бунт леса против садика - скорее детского, чем райского.

Герой просыпается. Вещий сон произвел в нем душевный переворот. Он знает теперь, что счастье возможно - для всех, даром, и никто не уйдет обиженным. Будем как дети - и все наладится. Теперь он намерен проповедовать эту свою веру, невзирая на желчный смех окружающих. "И пойду, и пойду!"

Но весь антураж спектакля приходит в кардинальное противоречие с этой проповедью. Вначале на голой сцене перед нами лишь венский стул да трехногий театральный торшер - чудесный, элегантный минимализм. Но постепенно действие обрастает тем самым реквизитом из бездонных мешков. Цветными тряпками, бумажными гирляндами и додекаэдрами, инструментами вроде ножниц и молотка, откуда-то берутся столик и вешалка... Начинаются игры с предметами: вешалка с цветною шалью у нас будет деревом, молоток - револьвером, купол зонтика - звездным небом... Оказывается, просто рассказать историю, как она написана, решительно невозможно.

Дело в том, что цивилизацию, однажды заведенную, отменить нельзя. Культура, если ей не очень мешать, растет и перепутывается как лес, а технику недаром называют второю природой. Константин Леонтьев называл это "цветущей сложностью", а Юрий Лотман - "плодотворной разлаженностью" культуры.

Наши предки, сменив охоту на земледелие, счастливее жить не стали. Вместе с твердою пайкой получили кучу проблем: неурожаи, эпидемии, социальное расслоение вплоть до рабства. Но они стали жить интереснее. Цивилизацию обратно в тюбик загнать было уже невозможно.

А что происходит, когда простодушные дети предоставлены сами себе - можно прочитать хоть в "Повелителе мух" Голдинга, хоть в "Тимуре и его команде" Гайдара. Впрочем, это знал уже блаженный Августин: "Забавы взрослых называются делом, у детей они тоже дело, но взрослые за них наказывают, и никто не жалеет ни детей, ни взрослых".