Сама тема давно не является белым пятном в массовой культуре, но считается "тяжелой", подходящей не для всех. Люди не любят расстраивать себя лишними знаниями. Искусство же продолжает искать способ эти "лишние" знания передать. Несмотря на риск обвинений в неточности, сгущении красок, спекуляциях…
Повесть "Сахарный ребенок" не избежала критики, но в целом ее читательскую судьбу можно назвать благополучной. В основе текста - адаптированные для школьников воспоминания Стеллы Дубровой (псевдоним - Нудольская), которая была репрессирована в детстве вместе с матерью. Об их достоверности спорят - что, в общем, неудивительно: любые воспоминания искажают реальность, особенно когда речь о травмах, перенесенных в юном возрасте. Но книга ценна не как документ. В ней дан собирательный образ интеллигентной семьи "изменников родины", типичные вехи судьбы: внезапный арест отца, высылка в Среднюю Азию, выживание в нечеловеческих условиях, каторжный труд, неоднозначное отношение со стороны местных. Все это переплетено с фантазиями девочки, которая пытается сохранить себя и доверять разуму, а не стадным инстинктам.
Для спектакля, который создан творческим центром "Среда" на площадке московского Центра имени Мейерхольда, отобраны ключевые эпизоды книги. Рассказ от первого лица разворачивается в условном пространстве архива (художники Ксения Перетрухина, Алексей Лобанов, Шифра Каждан). По периметру зала стоят стеллажи с картонными коробками, на каждой краткая подпись вроде "Бумажка. 1937", "Било" или "Нелюдимо наше море". Сидят зрители на таких же коробках, как в последнюю минуту перед отъездом.
Вещи разложены по полочкам, разрознены - как сведения о не таком уж далеком прошлом в головах зрителей. Три актера по очереди осторожно распаковывают этот архив, извлекая то гору фантиков (все, что осталось от счастливой жизни героев), то медведя с распоротым при обыске брюхом, то железную миску, то кусок рельса - о такие железки стучали, чтобы созывать зеков на ужин. Каждая знаковая вещь разворачивается в микроисторию из жизни Стеллы и ее страны. Вот клеенка, которой героиня и ее мама накрывались, когда спали в земляной яме в Киргизии. Вот начищенные сапоги лагерного начальника, ударившего ребенка прикладом.
Артисты постоянно находятся перед зрителем - но по существу, остаются в тени текста. Его произносят отстраненно, без особых стараний "разыграть". И это оказывается выигрышной позицией. Больше мимики, жестов и модуляций голоса здесь говорят бруски хозяйственного мыла и спичечные коробки. Они выстраиваются в шеренгу, как на поверке, и в том же ряду трепещет бумажный человечек, сплющенный государственной машиной.
- Здесь было важно точно подобрать предметы, которые запускают фантазию. Например, мыло рождает разные ассоциации у взрослых и у детей разного возраста. С каждой раскрытой коробкой меняется звуковая картина, благодаря этому передается ощущение, что травма 1937 года всегда с нами, хотя мы вслух об этом не говорим, - пояснила режиссер Полина Стружкова.
Тихая музыка, шорохи, скупой свет и цвет создают атмосферу "придавленного" существования: не говори что думаешь, не вспоминай, что было… Эти средства воздействуют на публику мягко - что важно для тех, кто опасается перепугать впечатлительных подростков. Больше того, спектакль в принципе не будоражит чувства - он обращен к рациональному. Тут нет явных акцентов на политических вопросах (например, на том, кто же виноват в разгуле террора, насколько оправданны были приговоры "врагам"). Для подростков 90 лет спустя история существует в "снятом" виде, как данность: что было, то было.
Стелла (Мария Кожухарь) не развивается по ходу действия из жизнерадостного ребенка в женщину, уставшую от долгого молчания о пережитом. Она - да и ее сценические родители (Анастасия Сапожникова и Евгений Козлов) как будто изначально чуть "заморожена", отстранена от своих чувств. За окаменелостью - трагедия не одного поколения людей, привыкших не задавать неудобные вопросы. Не делать того, что нравится как раз подросткам.