Зачем в Мастерской Петра Фоменко поставили маленькие трагедии Пушкина

Надо напомнить: 13 лет назад Петр Фоменко поставил в своем театре пушкинский "Триптих" - по "Графу Нулину", "Фаусту" и "Каменному гостю". В год 90-летия своего Мастера театр представил своеобразное приношение его памяти - спектакль по маленьким трагедиям Пушкина, который так же, как когда-то у Фоменко, идет в фойе. Поставил спектакль "Рыцарь. Моцарт. Пир" Федор Малышев.

Зрители сидят в центре на крутящихся стульях, а действо разворачивается вокруг, со всех четырех сторон, только успевай поворачиваться. При этом никаких декораций и особых костюмов: у мужчин - белые рубашки, черные пиджаки, у женщин - черные платья. По сути, это - настоящий литературный театр, в основу которого положены "Скупой рыцарь", "Моцарт и Сальери", "Пир во время чумы". Но удивительная вещь: хрестоматийные строки здесь, отстраненные актерской интонацией, звучат на редкость свежо. И даже - необычно.

Прекрасен главный монолог Барона (Алексей Колубков). Пафосные слова об обаянии злата звучат в его исполнении не как манифест жадного скупца, а как внутренний монолог человека, самого себя убеждающего в собственной правоте. Человека сомневающегося, а потому априори обаятельного. Золото для него - не деньги как таковые, а потенциал могущества, способный одарить владельца всем. И любовью, и духовными наслаждениями, и властью над людьми. И пусть ничего этого ему не надо, но сама возможность заставляет сердце сладко трепетать.

"Театр - дело грешное", - говорил Петр Фоменко. И в этом спектакле постановщики, по сути, пытаются исследовать истоки главного человеческого греха - гордыни, пусть и рядится она в разные одежды: скупости, зависти, глумления над смертью.

Когда Герцог (Дмитрий Рудков - еще одна блистательная актерская работа) произносит финальную фразу "Жестокий век, жестокие сердца!", она звучит отнюдь не порицанием. Скорее, оправданием увиденного: типа "не мы такие, жизнь такая!".

И уже вполне естественным кажется жест, которым Герцог забирает у умершего Барона ключи от его сундуков. Увы, Альбер! Понятно, кому достанется политое кровью и слезами золото твоего отца.

Оживить классические пушкинские строки, наполнить их актуальным содержанием можно только одним способом - интонацией. И артисты зачастую виртуозно используют этот инструмент.

Сальери (Анатолий Горячев) не бьет себя в грудь, навзрыд стеная о том, как много сил он вложил в постижение музыкальных основ. Нет, он всего лишь методично подсчитывает свои, как сейчас бы сказали, активы: и необыкновенную работоспособность, и старательное ученичество, и особый, им самим изобретенный метод анализа гармонических созвучий… Шалопаю Моцарту такое трудолюбие и не снилось, везунчику все дается даром. Ведь впрямь обидно!

Предельная искренность ("А ныне - сам скажу - я ныне завистник") звучит в этом его - "сам скажу". Он долго боялся признаться даже себе, и вот - отважился. Да, грешен. Но как преодолеть этот грех? Страдание непризнанной гордыни зудит в нем, как зубная боль, заставляя зудеть, пробормотать слова внутренних монологов. И зритель отчетливо понимает: как легко, оказывается, выбирая способ избавиться от этой боли, ступить на преступный путь. Он кажется таким логичным: в самом деле, зачем нужны эти балбесы-везунчики - гении? Трудолюбивые пчелы для социума гораздо полезнее… И в этой своей трактовке убийца "незаконной кометы среди расчисленных светил" выглядит вполне резонным…

Фото: Александр Иванишин

Роль Моцарта исполнил сам режиссер спектакля Федор Малышев. Для своего персонажа он нашел одну, но очень убедительную краску. Подвижный, смешливый Моцарт у него как бы всегда чуть-чуть не в себе, с вечной какой-то дурашливой улыбкой, неуместным смешком, словно и впрямь немного не от мира сего.

Надо отметить, что актерские работы в "Пире…" заметно уступают по выразительности: здесь, к сожалению, больше надрывного крика или аффектированного шепота взамен искреннего чувства.

Главный человеческий грех- гордыня, пусть и рядится она в разные одежды

Но искупает все финал. После отзвучавших звуков глумливой песни, после трагического объяснения Вальсингама с отцом в зале наступает гнетущая тишина. И краткое затемнение, после которого мы видим, на сцене не осталось ни одного персонажа, не оставляет сомнений - чума, все умерли.

Но тут сквозь кресла зрителей на сцену проскальзывает Моцарт. Он взмахивает руками, и словно по мановению волшебной палочки на сцене вновь возникают все-все-все. И звучит его волшебная музыка.

Потому что гении, как и наша память, вечны.