На российские экраны выходит кинодрама "Плотник" Авдотьи Смирновой

Новинка от Авдотьи Смирновой (режиссер) и Марины Степновой (сценарий) кинодрама "Плотник" - пример драматического разлада между замыслом и результатом. Читать интервью о рождении замысла было небезынтересно, а в готовом фильме плодотворная дебютная идея выглядит инородной, притянутой за уши, неоправданно амбициозной.
Кинопоиск

Плотник Осипов живет в Ульяновске с женой Марией и маленьким сыном в построенном своими руками уютном доме. В семье он души не чает и подарок любимой - посудомоечную машину - объясняет желанием освободить ее от быта: "У меня жена в доме для красоты". Нирвану нарушит шишка, вскочившая у мальчика на затылке. Местные врачи заподозрят рак, в Москве разведут руками, в Берлине диагностируют редкую неизлечимую болезнь фибродисплазию, при которой мягкие ткани организма окостеневают, приводят к инвалидности и гибели.

При этом сам больной мальчуган в фильме проходит где-то на задних планах - авторы щадят и его, и зрителей, счастливо обходясь без натурализма и сосредоточившись на психологических катаклизмах в сознании убитых горем родителей. Они мечутся в поисках хоть какой-нибудь помощи, жертвуют всем, что у них есть, но исход ясен с самого начала: лекарств от редчайшего недуга пока нет. Душераздирающая мораль фильма поручена умирающему мальчику, который на больничной койке утешает отца в том смысле, что "смерти я не боюсь, потому что она поможет другим больным детям выжить".

Авторы, судя по всему, сами не замечают, что смотрят на этот мир сверху вниз, сочувствуя неказистым "малым сим"

Коллизия, безусловно, не оставляющая равнодушных к слезинке ребенка и уж тем более - к его обреченности. И Сергей Уманов в роли Осипова - бесспорно, событие для зрителей, которые откроют для себя этого активно снимающегося, но впервые получившего такой шанс актера. А дальше вступают в действие вопросы к авторам.

С первых кадров возникает ощущение холодного математического расчета, чертежа, по которому выстроено действо. Поначалу - вышеупомянутая буколика - городская, но все равно сельская: деревянные срубы, ветряки, занавесочки-рюшечки, простой полезный труд, безоблачность семейного счастья, недалекая жена кокетничает с супругом, резвится пацаненок по кличке Заяц; La Paloma с пластинки символизирует старомодное провинциальное счастье, застрявшее между СССР и светлым ленинским будущим. Черты этого счастья то ли обдуманно, то ли нечаянно напомнят советский киномиф в его самых пошлых, не имеющих отношения к реальности воплощениях.

Мать супруги работает в ленинском мемориале, и для недалекой Марии гранитный вождь мирового пролетариата заменил Христа, готового спасти паству от любых напастей - нужно только ему помолиться. А когда в минуту жизни страшную плотник Осипов узнает, что любимый отрок Заяц - не его сын, схема фильма окончательно уложится в другую, столь же умозрительную коллизию: плотник Иосиф - Мария - Агнец - беспорочно зачавший Христа святой дух. То есть сюжет картины катится по насильственно проложенным рельсам евангельского мифа, и эта насильственность, эта претенциозность - главное, что делает невозможным естественное восприятие внешне современного сюжета - сочувствие обезумевшим родителям. Мы только видим, как не слишком умная провинциальная простушка после бесплодного блуждания по московским мавзолеям и больничным коридорам превращается в слепую фурию из дешевого триллера (Анна Рыцарева отважно играет откровенную дуру, что, по-моему, мешает испытывать сочувствие к ее героине).

Итак, перед нами как бы жизнь, отраженная в зеркале евангельской притчи. Или притча, облеченная в прикиды современной жизни. Притча, как известно, оправдает любую условность и снимет любые вопросы - нужно не анализировать, сопоставлять и делать выводы, а просто верить. Поэтому все, что касается подробностей быта, оставлено за кадром. Но мы-то живем не в притче, а показанная на экране жизнь менее всего похожа на лучезарные притчевые причиндалы - и тогда вызовет недоумение легкость, с какой провинциальная рабочая семья, отродясь не выезжавшая дальше Ульяновска, вдруг обнаружит себя в берлинской клинике, где чувствует себя как дома. И как привычно пейзане оперируют миллионами рублей и заоблачными тысячами евро. И как сравнительно просто справится плотник Осипов с приступом ревности, когда жена объявит ему о ком-то ином, зачавшем любимого сына, - после чего с подозрением начинаешь смотреть на гранитную глыбу Ильича в музее.

Слишком многое в фильме происходит как по щучьему велению, и невольно подумаешь, что авторы на самом деле просто не ведают о том, как и чем живет "простой люд" за пределами Москвы и Питера. Это выдает даже фразеология, которую используют персонажи "второго ряда", - с небрежным говорком столичных тусовок актеры "окружения" (мамы, бабушки, местные трудяги) справляются с явным трудом. И если говорят по телефону, то даже не делают вид, что на том конце провода им что-то отвечают. Естественнее в этом смысле выглядит столичный врач Шубин (Алексей Филимонов) - единственный персонаж, который кажется думающим и потому живым: он для авторов "свой", понятный.

Эта позиция - взгляд как бы сочувствующий, но сверху вниз - впервые заявлена в раннем фильме Авдотьи Смирновой "Кококо", где утомленной эрмитажами петербурженке являлась хабалистая питекантропесса с Урала. Ракурс, авторами скорее всего не замечаемый, для них естественный, но "барский", что отчетливо видно со стороны, поскольку это уже не ракурс, а мировоззрение. Так у нас ненароком образовалось "сословное кино", которому больше удаются сцены из Серебряного века или из тургеневского усадебного быта, чем "хождения в народ" в условиях современной загадочной Руси. Оно искренне желает "народу" добра, но стоит ли говорить, в какой мере сегодня кажутся архаичными и барский гнев, и барская любовь.