Поделиться
Олеся Фокина, кинорежиссер:
Сегодня, 31 декабря, на Ваганьковском кладбище похоронят композитора Эдуарда Артемьева. Его уход для меня глубоко личная потеря.
Я лежала в больнице, и мне попалось на глаза одно из его интервью. И тогда, в 2011 году, я захотела с ним поговорить, увидеть его, сделать о нем фильм. Музыку его я, конечно, знала, все ее знают. Она же часть нас, нашей жизни.
Позвонила по телефону, представилась.
Изольда Алексеевна, жена Эдуарда Николаевича, захотела посмотреть мои работы. Передала мне много дисков с музыкой Эдуарда Николаевича.
Пришла к нему. Эдуард Николаевич закончил рок-оперу "Преступление и наказание", и Кончаловский уже работал над ее постановкой. Но мы сделали Артемьеву сюрприз. Если помните, мой фильм о нем заканчивается сценой из оперы "Преступление и наказание", дуэтом Раскольникова и Сони. Я предложила ребятам из студии "Начало" Евгения Фридмана поставить эту арию на московской улице, и мы это сделали, на Арбате. Пригласили Эдуарда Николаевича и Изольду, во время съемок на Арбате шел страшный ливень, записывали много дублей. Артемьев смотрел все, ни за что не хотел спрятаться в кафе, стоял под зонтом три часа. В нашей постановке Эдуарду Николаевичу дуэт понравился гораздо больше, чем в спектакле, он был тронут до слез и очень полюбил этот фильм, "Только на Арбате" - тогда, до постановки в театре, наш фильм так и назывался. Это было первое авторское название
Работа над фильмом нас подружила.
Я приезжала к нему в гости - по его просьбе - поздно вечером. Пока была жива его жена, Изольда Алексеевна, мы с ней коротали время на кухне, разговаривали. Артемьев приходил к нам на кухню обычно поздно: день до позднего вечера, ночи - только музыке.
Каждая встреча с ним была для меня событием. Я не знала, какой цветок ему выбрать, какой сыр принести... Он любил сыр. Ставил на стол вино и фрукты. Мы сидели до поздней ночи в его келье, студии, где он провел свою жизнь, рядом с инструментами и экраном. Часто и засыпал там же, на диване. Мы пили вино, разговаривали. Он ставил свою музыку, мы что-то обсуждали или молчали.
С ним можно было говорить о разных вещах, не боясь.
Пожалуй, не говорили о политике… Видимо, он понимал, что, как в стихах Мандельштама, "Все, Александр Герцевич, заверчено давно"… Зато любил говорить о космосе. О том, что будет дальше с мирозданием, с планетой. С нами со всеми. Говорил, что, может быть, придется улететь на другую планету.
Он вообще разговаривал так, как будто ему все абсолютно подвластно…
И каждый раз почему-то в память о встречах с ним у меня в голове оставался образ метели. Я выхожу от него, в метель, ночью и плачу от того, что вдруг больше его не увижу… В последние годы я каждый раз боялась, что вижу его в последний раз. Последние встречи... он понемногу становился каким-то... невесомым... Носил корсет, болела спина… Он, правда, несерьезно к этому относился, шутил, не жаловался, точно. Работал стоя, сидеть не мог. И "Реквием" писал стоя. Считал его своим главным произведением. Посвященный Владимиру Минину он в премьерной своей версии назывался "Девять шагов к преображению".
Сейчас вот стала разбирать письма и нашла его письмо с просьбой написать аннотацию к "Реквиему".
Он много и заразительно смеялся, смущенно улыбался порой. Смущался, как мальчик. У него была очень яркая мимика, жесты, вопрошающее выражение лица. Но потом вдруг впадал в какое-то свое пространство и пропадал в нем. У меня много фотографий, это ловящих: вот Артемьев сидит на репетиции "Реквиема", почти невидно его, как-то сполз со стула, немного макушки и взгляд. И вдруг куда-то пропадает. Его здесь больше нет, он - там.
Это было с ним часто, и грех было его в этот момент трогать.
Пластика тела, глаза, каждое движение в нем - музыкальны, бестелесны. Он сам был музыкой. Хрупкость и сила, мощь одновременно. И такая чистота, равной которой больше в мире... нет.
Он был моей опорой. Конечно, есть потрясающе интересные люди. Но всего два героя моих фильмов - Эдуард Николаевич Артемьев и Александр Николаевич Коновалов - особенные такие, при взгляде одном на них как-то замолкаешь что ли.
Артемьев был глубоко и искренне верующим человеком, пережившим опыт чуда - слышал ангельский хор на Валааме, был свидетелем событий, имеющих Божественное происхождение. И сам Ангельского чина. Многие это чувствовали.
Чистейший звук. Чистейший человек. Не сказавший ни о ком ни одного дурного слова.
В тембрах и эхах его электронной музыки возникало какое-то немножко неземное звучание. В электронных звуках он обнаруживал космос и новое время.
Не случайно Тарковский просил его аранжировать музыку Баха и взял в фильм именно Артемьевского Баха, благодарил его за такое осмысление чуда.
Эдуард Николаевич, конечно, очень любил Тарковского и часто о нем говорил - как они проводили время, как сходились- расходились и какой это был сложный человек.
Они с Тарковским умерли в один день.
Артемьев 36 лет спустя.
Мелодии, музыка Артемьева в кино, больше, чем музыка, оно, это кино, невозможно без этой именно музыки. Соло трубы в "Свой среди чужих", тема в "Рабе любви" навсегда останутся с нами. Это великая музыка.
Михалков относился к Артемьеву, как к никому на свете, мне кажется. Он его священно любил.
С Эдуарда Николаевича начался и мой фильм о художнике Юрии Купере.
Как-то раз я приехала к Артемьеву, шел 2020 год, январь, метель опять мела.
- Что вы сейчас делаете?
- Ничего не делаю, говорит. И так счастлив, что ничего не делаю. Какие-то романсы пишу.
И поставил мне песню "Коридор" на свою музыку. И говорит: а стихи Юры Купера.
Меня этот "Коридор" очень тронул.
На другой день Артемьев прислал мне по почте стихи Купера. Я стала читать стихи, потом выяснилось, что у нас с Купером дачи по соседству, и пошло-поехало - начиналось новое кино.
"Вы меня больше не любите?" - шутил Эдуард Николаевич. "Вас невозможно не любить", - не шутила в ответ я.
Две последние встречи. На последней, 3 декабря, грандиозный концерт, юбилейный, во Дворце съездов. Никита Сергеевич Михалков вывел его на сцену буквально на одну минуту, кресло стояло прямо у выхода из-за кулис, у него очень болела спина, и он недавно перенес ковид.
Мы болели бронхитом в одно и то же время, он мне подсказывал: пейте исландский мох. Но голос у него уже становился другим. Жизнь покидала его по капле. На последней своей сцене, он как-то по-особенному кланялся, как будто извинялся. А по лицу проходила молния боли.
На том концерте прозвучал фрагмент "Реквиема", его внучка Катя великолепно пела "Аве Марию". Он ее обнял. И было видно, что уже все, это прощание.
На другой день ответил на мою записку звонком: я уже в больнице лежу.
Голос был совсем слабый, тоньше, чем раньше, ниточка голоса.
Одно из открытий в моей профессии и общении с героями: чем человек крупнее как личность и благороднее, тем легче с ним работать. "Эдуард Николаевич, а если так?..". "О, как вы хорошо придумали". "А давайте попробуем вот так…". "Ой, как здорово!"
Никаких укоров. Никакой позы, не дай БОГ…
Я смотрю на его фотографии. Щелкунчик, подарок Эдуарда Николаевича ,с такой трогательной надписью, крошечными буквами, в моей руке.
Ахматова говорила: "Когда умирает человек, меняются его портреты".
Это правда.