Поделиться
Каждый герой новой повести Зеньковой - Алексей Петрович, Таисия Павловна, Леся - говорит о своей боли и своих надеждах, и каждый строит свою жизнь, несмотря ни на что. Но появляются те, кто изменит все в их жизни. Кто эти герои, где они находятся, что за эксперимент они собираются провести - читателю предстоит разобраться.
"РГ" предлагает отрывок из ее новой повести
Я - сразу к лысому и говорю:
- Уберите от меня эту. Я с ней жить не буду.
А от него как пахнёт - чем-то сладким. Упасть можно, а не одеколон. Хоть бы проветривался иногда, вонючка.
- Так и не надо жить! Просто общаться, дружить! Дарить друг другу тепло и флюиды радости.
Это он меня так успокоил, значит. Еще и руку на меня положил, смердяй!
- Что за мура? - я отодвинулся, чтобы высвободить плечо. - Какие флюиды?
- Энергия жизни! - начал кривляться этот чмошник. - Таинство общения!
"Убью сейчас! - я замер, как кобра перед прыжком. - Или покалечу!"
Но лысый продолжал жеманничать:
- Общение, друг мой, - вот где основа основ! И эта основа всем вам жизненно необходима.
- Кому это - вам? - лицо у меня стало "свинсовое". Не металл, а как у дикого хряка - свирепое.
Но он как будто и не заметил.
- Вам, - говорит, - в смысле одиноким людям.
"Баран!"
Но я как-то моментом понял, что бить этого межеумка бесполезно. Смирился, что ли. И двинул искать Голика. Вдруг он согласится поменяться?!
***
Но Голик не согласился. Удивился, это да.
- Ты обнаглел? - такой. - Мы с Димоном уже вовсю ладим. Захотел чего!
- Так а чего? - я сразу весь закипел. - Ты хоть видел, кого мне дали?
- Ну видел, - Голик равнодушно пожал плечами. - Ты же с Серафимовной ладишь? Вот! Так и с этой поладишь. Делов-то.
- Ты это… знаешь, - я тряханул перед ним кулаком. - Не выводи меня!
- Вон, Палыча тоже мадамой наградили, - прыснул Голик.
- Ну? - я недоверчиво покрутил головой.
- Ага, - Голик мотнул своей, но как-то без сочувствия. - Говорят, мужского пола на всех не хватило.
Я все еще не сдавался.
- А у Казбека кто?
Казбек - это тоже наш. Из соседней комнаты.
Голенький весь раззевался. Напоказ или так, я не понял. Но он явно от меня устал.
- Да перец какой-то. Но ты это… не обольщайся. То ж Казбек. Знатная жмотяра.
- А ты не жмотяра, да? - я обиженно сморщился.
- Бери, Петрович, что дают! - заржал Голик. - Авось поладите.
- Иди ты знаешь куда! - я слабо отмахнулся и пошел.
Сам не знаю куда.
***
Пришел к воде. Она здесь повсюду, куда ни ступи. Но я всегда в одно место хожу, где Левый берег хорошо виден. Стану и смотрю. А Центр, я спиной чувствую, на меня смотрит.
Ерунда, конечно. Что этой глыбе может быть интересно в человеке. Да еще и таком - маленьком. Этому месту все равно, кто ты и откуда пришел. Уж я-то знаю.
Центр - мы там живем. Не дом, нет. Пристанище. Так Казбек говорит. Он тоже дурной, но иногда, вот, соображает.
Ну хорошее же слово! Именно что про нас. В нем и горькота чувствуется, и много чего такого… От чего сердце сжимается! Запах хлеба еще. А там, где есть хлеб, уже не страшно. Даже когда про страшное думаешь.
Я особо не думаю. Вот только когда к воде прихожу. Тут всё такое… правдивое. Когда стоишь лицом к небу и вроде как бежать некуда. Ты у этого неба как на ладони весь. Чувства, мысли. Не соврешь.
Так-то мы всегда врём. Люди вообще плохо устроены, что тот пылесос. Даже если японский, все равно со временем ломается. Но здесь, где небо в лицо дышит, всё иначе чувствуется. Когда смотришь в него и себя видишь. Как в зеркале. Все свои свищи, трещины, ржавчину. Стоишь и думаешь: ну и что? Ну свищи, ну ржавчина. Японцы тоже люди. Все ошибаются!
И вроде как примиряешься. Небо - оно любого примет. Так ветер всегда говорит и по ушам гладит.
Я однажды Голику то же сказал. А он заплакал. Поверил, значит.
Голик из нас - самый дурной.
Я с ним жить не буду. Не хватало ещё!
Натаниэль Карье… Карэнович! Все время на словах спотыкаюсь. В общем, он сказал, что так надо. Это как игра. Эксперимент. Но я ему не верю. У меня самой игра - не верить всем.
Я только доче могу. И Лидочке еще. Она если говорит: горькое, - значит, нужно приготовиться. Ам, и всё.
Лидочка милая. Жаль, что меня от нее забрали. Дурацкий эксперимент.
Хорошо ещё, мы не в одной комнате будем жить. Просто в одном здании. Если бы в одной, я бы тогда сразу жаловаться пошла куда надо.
Правда, забыла куда.
Бабушка туда часто ходила. Потом как придет обратно - злая-презлая - и кричит с порога: никогда никому не верь!
Я и в дочу особо не верю. Просто притворяюсь, чтобы сохранить… илью…зию? Да, вот эту вот - семьи.
Лидочка говорит: и это пройдет, недоверие. Вопрос - верю ли я Лидочке?
Нет, конечно нет. Она ведь тоже - все.
***
Пошла без спроса к воде. Красивая такая! Широкая. А вокруг - берега́! Как у пирога, на вулкан похожего. Там внутри еще жерло! Правый берег ниже, в ямках весь. А левый - высоче-е-енный, с бахромой. Пойду туда. С высокого края берега небо лучше видно. И всё, что за ним.
Пришла, а там он сидит. Расселся! Я сразу губы сморщила, чтобы напугать. Но у него и самого рожа не шутка. Гладкая как кирпич. Странное такое лицо.
Потопталась. Думаю, надо уйти, пока не поздно. Но уже всё, опоздала. Говорю тогда:
- Не смотри так. Я не к тебе пришла. Просто.
А он - вроде мне, а вроде и не мне. Голову задрал как петух и на небо тащится.
Таращится, я хотела сказать.
- Так я и не думал, что ко мне, - бурчит. - Больно надо.
Это он точно мне! Вряд ли бы небу стал.
Я еще потопталась. Теперь уже ясно: самое время уйти. Но я как прилипла. Еще к нему чуть подвинулась.
- Ты есть не хочешь? - говорю. Так все спрашивают, чтобы разговор начать.
- Нет, - говорит. И дальше на небо смотрит. - Не видишь, я духовной пищей насыщаюсь.
Я таких шуток не понимаю. Чувствую, что это шутка. Но как понять?
- Ты сама-то давно ела? - он вдруг меняется. Голову опускает и на меня смотрит. - Давно ела, спрашиваю?
- Я лысая, а не глухая, - отвечаю обиженно. А он вдруг начинает смеяться.
Я тоже прыскаю. Смех у него, в отличие от рожи, добрый.
- Мы с тобой поладим, - выдает, успокоившись.
"Еще чего!" - смотрю, как могу, из-под бровей. Так, чтобы сердито.
- Ну точно поладим! - веселится он еще больше. - У тебя же брови как у моего кота. То-то я думаю, хрюкало знакомое!
Я и сама немного добрею.
- Кота? - бурчу. Так, чтобы он не понял, что мне приятно стало. - У тебя есть кот?
Ну как же это - кот? Здесь, что ли?
- Был, - пожимает плечами. - Уже умер.
Дуралей несчастный!
- Я пошла! - бросаю в него, как огрызком. - Мне доче позвонить надо.
- Нет у тебя никакой дочи! - орет он мне в спину. - Ты ее нарочно выдумала!
Разворачиваюсь и тоже кричу - так, что, кажется, лопну.
- Нет, есть!
- А вот и нет! - он дергается, как от укола. - Ты помешанная!
Подлетает и срывает мой берет.
- И лысая!
Я думала, смеяться станет.
А он этот берет к себе прижимает. Как кота того, с которым мы бровями похожи. И шепчет: "Лысая-лысая".
Как будто сейчас заплачет.
Потом вдруг назад ка-ак швырнет:
- На! И не подходи ко мне больше!
Будто я заразная!
- Сам не подходи, - я машу на него беретом. - А то хуже будет!
Он не идет. Снова в небо смотрит.
- Наградил господь соседством, - шепчет ему обиженно. - Это же дура-дурой какая-то.
- Не ябедничай, - я корчу рожу. - Небо таких не любит.
- Небо всяких любит, - отвечает он спокойно. - Оно милосердное.
"А вдруг правда?" - думаю я. Но не верю.
Я всем не верю. Даже себе.
- Так что ты решил? - спросил меня за ужином Голик.
Я в него прямо плюнуть хотел! Но потом вижу: и правда интересуется.
- А что я могу решить, - ворчу, - когда за меня уже всё решили.
- Ну-у-у, не зна-а-аю, - тянет он. - Сходи к директору, скажи, что ты не согласен. Он же тоже человек. Должен понять.
Голенький за ужином почему-то всегда особенно участливый. Есть у меня подозрение, что нам в гуляш какую-то байду подсыпают. Вот он и добреет, это барахло потрепанное.
- Без тебя обойдусь, - говорю. - Нашелся тут советчик.
- Ну и сиди молчи тогда! - огрызается Голик. - Чего раскудахтался?!
- Ты сам сиди! - вскидываюсь я. - Пока не схлопотал по загривку.
- А ну стихли оба! - Серафимовна привычно грозит нам из своего угла. Надо бы ей табличку смастерить: "Эмир-базар". Над головой повесить. Чтобы все непосвященные знали, с кем дело имеют.
- Ты фасоль-то будешь? - примирительно буркает Голенький. И на мою тарелку такими глазами смотрит, как будто его не кормили лет сто. Ха-ха! Сам-то вон какую морду разъел на буржуйских харчах.
- Не буду, - говорю. - На, давись! Будешь потом на весь блок вонять.
- Вот что ты за человек такой, а? - Голик хватает вилку и чуть ли не носом тюкается в эту фасоль. - Что ни слово, то мусор.
- Да-да, жри давай и не заговаривайся! - подбадриваю я.
- Не рот, а сточная канава какая-то, - никак не успокаивается Голик. - Что за человек?!
Треснуть ему, что ли?
- А я не человек, - говорю. - Ты сам знаешь.
- Знаю-знаю, - он смачно похрюкивает. Это уже от удовольствия!
"Вот же чухло", - беззлобно думаю я. Ну правда, вылитый хрюша!
- Всё, пошли! - Голик со вздохом отставляет от себя пустую посудину, попутно дожевывая. - В актовом зале собираемся.
Я отмахиваюсь:
- С какого такого вдруг?
- Сейчас директор выступать будет, - Голик дергает меня за рукав. - Расскажет про этих… наших. Подселенцев!
- Ты иди, а я тут посижу, - отнекиваюсь я. - Устал чего-то.
- От чего ты устал, дядя? - он с силой тащит меня за рукав. - Пошли, кому говорю! Пока Серафимовна тебя под зад ногой не выпроводила.
А вот это и правда угроза! Там же не нога, а чугун!
Мы как-то с Казбеком повадились у Серафимовны яблоки из кладовой тягать. И вот однажды она нас таки прищучила. Казбек, чечен этот ушлый, сразу смылся. А мне по самую макушку влетело и до самого низа дошло. Задница до сих пор горит, как вспомню. Серафимовна, видно, в прошлой жизни футболистом была. В высшей лиге за каких-нибудь комитаджей играла!
Но она и сейчас ого-го! Наш главный центрфорвард, можно сказать. Во всем этом дурдоме.
- Так ты идешь или нет? - дохнул на меня чесноком Голенький. Вот же мерзость какая.
- Иду, - говорю и высмаркиваюсь. - А ты бы хоть иногда зубы чистил. Или жвачку погрыз, раз своими силами не справляешься.
- Ну а я что, - он виновато разводит руками. - Я, что ли, виноват, да? Или повар, который чеснок положил?
Повар! Как будто он не знает, что его Клавдией зовут… Мурло!
- Пошли уж, - беру его под локоть. - Не распинайся.
- Ну а что ты сам начинаешь? - продолжает возмущаться Голик. Но идет в ногу. Куда денется.
Вот так мы и живем.