Жил-был всем известный человек, бывший московский губернатор, бывший московский голова, князь Владимир Михайлович Голицын, и было ему 70 лет, когда наступил год 1917-й. Нет, никто его не грабил, не заточал в темницу (хотя потом арестовывали не раз), не пытался расстрелять, он просто в это время жил в Москве со своим семейством и даже не пытался сбежать за границу. Чем он был известен? Именно при нем (1887 - 1905 гг.) Москва расцвела. Очень ее любил. В октябре 1905 г. (начало волнений в Москве) подал в отставку, греха на душу не принял. Потом "ушел на покой", жил, как все, смог перебраться через 1917 - 1920 гг., остался в России и в конце концов был сослан в Сергиев Посад, затем в Дмитров, все рядом с Москвой - но не в Сибирь и не на Крайний Север.
Там, в Дмитрове, в 1932 г. он сделал в дневнике свою последнюю в жизни запись: "Предвидение. Многих занимает вопрос: какова дальнейшая судьба России?" Ответ: падение "советского режима" "воспоследует силой инерции, а не под ударами грозы или в порывах бури, но как-то само собой, под собственной тяжестью, то есть непригодностью к реальному окружающему его миру, его атмосфере, его условиям" (здесь и далее - prozhito.org). Так и случилось.
Вернемся все же в год 1917-й, он с семьей в Москве, глубокая осень, в городе стрельба, и кажется, что все перевернулось. "Что ни далее, то хуже. Газет читать я более не могу" (7 октября 1917 г., все даты по новому стилю). "Знаем хорошо только то, что стоим мы между ужасом совершившегося и полной неопределенностью будущего" (17 ноября 1917 г.). "Положение наше отчаянное, и притом со всех сторон" (18 октября 1917 г.). "Бывают минуты, когда человек особенно остро чувствует свое бессилие, свое ничтожество" (25 февраля 1918 г.).
Как отвечать на это? Как выжить, как не сойти с ума, когда вся его жизнь, все его доблести, награды, все дела вдруг оказались перечеркнутыми?
Вот его первый ответ - затвориться, поместиться в кокон, чтобы спасти себя. "Как это ни эгоистично, а хорошо себя чувствовать взаперти, далеко от всего" (23 октября 1917 г.). "Мои утренние занятия при огне и при полном безмолвии дома имеют какую-то своеобразную прелесть, быть может, потому, что особенно резко чувствуешь себя далеко от всего совершающегося" (20 декабря 1917 г.).
Еще один ответ - стать книжным, думающим, читающим, пишущим человеком. Пытаться понять, что происходит. Размышлять о жизни. Повернуться лицом к философии, истории, переводам. Донести то, что думается, до тех, кто будет потом. "Вновь познал я своеобразную прелесть перечитывания старых книг, которые читаны были несколько десятков лет тому назад" (1 ноября 1917 г.). "Библейская работа", как говорил он, десятки комментариев к Библии, Толстому, западным философам.
Ответ третий - дневник как alter ego, как собеседник, как способ не сойти с ума. "Хотелось бы отметить 52-ю годовщину дневника моего" (28 февраля 1918 г.). Спасибо ему! Дневник, которому больше 50 лет (1865 - 1917 гг.) и который будет продолжаться еще 15 лет, до 1932 г.,- бесценен. Это пир для историка!
И еще один, может быть, главный ответ: защититься любовью. Обороняться от самых тяжелых времен любовью. Быть в любви, помнить о любви, мыслить любовью как основой основ. "Когда душа терзается и не видит ни кругом себя, ни впереди ничего радующего, она как-то любовнее восстанавливает эпохи далекого прошлого, когда жилось спокойно и безмятежно, а еще более те дни, которые ознаменованы были чем-либо особенно выдающимся, светлым, радостным".
О чем это? Что это за реконструкция? Ты вчитываешься и вдруг понимаешь, что он - о любви, о свадебном своем дне.
"Само собой, этот день занимает для нас обоих первое место, и, празднуя его ежегодно, мы вспоминаем целый ряд дней... первого признания, помолвки, объявления и т.д. Все эти дни составляют одну цельную поэму, поэму моего сердца, которую я назову первой главой моего счастья, неизменного и непоколебимого. Какое чувство беспредельной благодарности осеняет меня, и все с теми же из года в год чувствами переношусь я в мыслях своих в крошечную церковь, едва освещавшуюся тусклым днем, и все, что тогда было, так целиком встает передо мной" (2 октября 1917 г.).
Он очень любил женщин ("женщина - образ всего прекрасного"), свою женщину, свою семью. "Надежды и пожелания на новый начавшийся год не простираются далее тесного круга нашей семьи. Да продлится ее счастье, полнота ее жизни, быть может, на новых путях, и душевная сплоченность" (14 января 1918 г.). А год был 1918-й, еще предстояло выжить, уцелеть.
Да, быть семьей, быть с женщиной, быть в любви - защита. Но есть еще любовь как суть бытия, как основа всего. Представьте, раннее утро, огонь, бывший князь, когда-то градоначальник Москвы, ему страшно, ему - 70 лет, за окнами смута, вся жизнь перечеркнута, а он пишет и пишет о развитии "в народах душевной возвышенности: любви, милосердия, сердечности" (2 января 1918 г.).
"Апостол назвал любовь совокупностью совершенства (Послание к Колоссянам, III, 14). Во всем христианском учении нет более высокой заповеди, содержащей в себе всю сущность христианской жизни, но и нет другой заповеди, которая так легко забывалась бы христианами" (7 октября 1917 г.). "Должно быть чувство уважения к живому существу какому бы то ни было как таковому, его надо щадить, сохранять его жизнь. Знаю, что это назовут сентиментальной утопией, но мне все равно" (14 октября 1917 г.). Христос ставит "любовь к ближнему рядом с любовью к Богу" (16 декабря 1917 г.).
У него 8 детей, внуки и внучки, они живут большой семьей. Ему 70 лет, ему еще суждены долгие годы жизни в СССР, а семья его продлится до нынешнего дня. Жизнь не возвышенна, на улицах грязно и темно. "После обеда у нас опять происходила лотерея на галоши и ткани между обитателями дома" (5 апреля 1918 г.). Люди - не ангелы, есть десятки земных способов, чтобы выжить среди них. Но главные способы - думать, быть чуть отстраненным, понимать, что происходит, и еще - любить. Любить жизнь и людей во что бы то ни стало. Нет ничего лучше в самые трудные времена.
