Коснуться бы его души - станет намного легче! Хорошо бы видеть его глазами - мир небесный, фиолетовый, не горький. Читаешь его книгу - как будто ты с ним, буйная, вся в цвет. "Только не спрашивайте, - предупредил я Луначарского, - почему у меня все синее или зеленое, почему у коровы в животе просвечивает теленок и т. д. Пусть ваш Маркс, если он такой умный, воскреснет и все вам объяснит".
Нет прекрасней земли, чем та, где мы рождаемся. "Переезжая через Неву, я решил, что мост подвешен прямо с неба". Это он написал. "Крылатые, как ангелы, они взлетали над базаром, над корзинками ягод, груш и смородины. Люди глядели и спрашивали: "Кто это летит?" Или: "Озеро. На берегу, точно рыжие коровы, бродят его дочери".
А, может быть, так? "Уже вечер. Голубые звезды. Фиолетовая земля. Закрываются лавки. Скоро подадут ужин, поставят сыр, тарелки. Почему я не умер там, среди вас, свернувшись где-нибудь под столом?"
Да, кстати, почему? Разве он - не злостный эмигрант? Разве не тот, кто вымолил у властей право на отъезд в 1922 г.? И не тот, кто сказал, что не понят в советской стране? Это он, молясь на Лувр ("Венера Милосская чуть не убила меня!"), двинулся туда, где она обитает - в Париж. Туда, где туча художников, он говорил - 30 тысяч - собрались со всего света. "В мастерских у русских рыдала обиженная натурщица, у итальянцев пели под гитару, у евреев жарко спорили, а я сидел один, перед керосиновой лампой. Кругом картины, холсты - собственно, и не холсты, а мои скатерти, простыни и ночные сорочки, разрезанные на куски и натянутые на подрамники. Ночь, часа два-три. Небо наливается синевой. Скоро рассвет. Неподалеку бойни, коровы мычат, я их пишу".
Что он писал? Свою землю, ее птиц, коров, ее летающие города, ее разноцветных людей. Странный человек, из трех частей, еврей, русский, парижанин. А писал - Родину.
"Я хочу сказать, что всегда чувствовал себя художником из России. Когда в 1922 году я оказался за рубежом, то почувствовал себя деревом с вырванными корнями, висящими в воздухе. Правда, я раньше, с 1910 по 1914 год, жил в Париже, но тогда у меня такого ощущения не возникало, ибо я в любой день мог сесть в поезд и поехать на Родину, с которой был все время связан своими мыслями. В 1920-х годах я утратил возможность возвращения. Я испытывал тяжкие мучения. Я выжил и даже - если сравнивать меня с деревом - не переставал расти только потому, что никогда не порывал духовной связи с Родиной. Я очень многим обязан Франции, где прожил более полувека, французской культуре, с которой я связан тысячами нитей. Но моя душа всегда впитывала соки из русских воспоминаний, из русского воздуха" (М. Шагал, А. Каменский, 1973, Москва).
Всю жизнь он метался. Витебск, Петербург, одна художественная школа, другая. Блуждания по гипсовым орнаментам. "Я, бедный провинциал, должен был вникать в ноздри Александра Македонского или еще какого-нибудь гипсового болвана". Учился за милостыню, за десятку в месяц. Просил о помощи отчаянно и униженно, на страшном, неумелом русском языке. Родным был идиш. Арестовывался - нет вида на жительство. Молил Рериха - помните, столп российской живописи? - о помощи в 1908 г. "Скрепя сердцем, извиняюсь за нарушение Вашего спокойствия. Убитый роком моей судьбы, я принужден ненормально просить Вас..." и т.д. Хочется сразу отказать - так не говорят, не пишут, вот бедняга.
Барону Гинцбургу, востоковеду, одному из образованнейших и богатейших людей своего времени: "Вы уделили мне - такому маленькому ужасно мизерному человечку, Ваше бесценное внимание и согласие сделать что-либо с моим прошением".
Маленький, ужасно мизерный человечек! Шагал? Как он смог потом, всего лишь через 14 лет, написать "Мою жизнь" - одну из вершин русского живописного языка? Как? Когда читаешь ее, кажется, что сидишь в черепе художника, в его мозгах, видишь небо, звезды, тихие города его глазами - написано как в вечности. "Дорогие мои, родные мои звезды, они провожали меня в школу и ждали на улице, пока я пойду обратно. Простите меня, мои бедные. Я оставил вас одних на такой страшной вышине! Мой грустный и веселый город! Ребенком, несмышленышем, глядел я на тебя с нашего порога. И ты весь открывался мне. Если мешал забор, я вставал на приступочку. Если и так было не видно, залезал на крышу. А что? Туда и дед забирался. И смотрел на тебя сколько хотел".
Сто раз так было. Вот человек, он что-то пытается от тебя получить. Он теребит тебя за воротник, ты отворачиваешься, ты гораздо выше его, он нещадно тратит твое время. Но, может быть, он - Марк Шагал? Отвернуться? Окатить свысока? А если это - Шагал?
Да, уехал. Да, считал Париж второй родиной. Да, всю жизнь блуждал по миру, то радуясь, то бедствуя, то награждаясь. Но всю жизнь он был в любви к земле, в которой родился, к людям, среди которых родился, именно им посвящал все, что делал!
"О! Я не забываю, Русская земля! Я, хотя бывший сын другой земли, мне понятна душа твоя... моя душа - твоя". Так он написал в 1908 году, еще полуграмотно, когда ему был 21 год. А вот что он сказал в 86 лет: "Вы не видите на моих глазах слез, ибо, как это ни странно, - я вдали душевно жил с моей родиной и родиной моих предков. Я был душевно здесь всегда" (Третьяковка, 1973). Десятки лет за границей, скитания, чудесное спасение от нацизма, потеря жены - любви всей жизни, еще две женщины, всемирная слава, Берлин, Париж, Нью-Йорк, Прованс, тысячи работ, сотни потерянных в катастрофах, и все одно и то же, его слова: "Душа моя, если она еще теплится, - душа моя там, где Вы живете - на моей Родине" (1929 г.).
Бойтесь упустить Шагала, когда мы судим тех, кто юн, неизвестен, страстен до отчаяния, рвется сказать свое где угодно и когда угодно. Когда думаем, что они потеряны. Пусть у них останется якорь, родная земля, которая их не осуждает, и пусть они будут признаваться в любви к ней всю жизнь, помня, кто они и кто им дал первое дыхание.
Когда-то он сказал: "Может быть, вслед за Европой, меня полюбит моя Россия". Это случилось именно так. Он - наш. Он - о нас. Он - часть родной земли. И он, так уж случилось, - для всех.
