140 лет назад вокруг смерти писателя Тургенева поднялись страшные бури
Предчувствовал ли он, какая свистопляска поднимется вокруг него? Похоже, что предчувствовал. Правда, теперь не мог ни отвечать, ни чертыхаться, ни-че-го. Он перешел в другое измерение. Просто за ним тянулись шлейфы.
За нигилистами, угрюмыми и "лишними людьми" шли девушки как на подбор - тургеневские. Шли страшные скандалы, споры и разоблачения, даже суды. Великий он писатель или только выдающийся. Кому принадлежит: Востоку или Западу? Какому поколению: отцов или детей? Отдельная истерика вокруг его имущества: кому и почему ушло наследство. Взахлеб разгадывали тайну его несбыточной любви к певице. Наконец, решали: что писателю его народ - что он народу.
Спорщики готовы были придушить друг друга: правые и левые, белые и красные, державники, славянофилы, западники, ханжи, эротоманы, коллеги-литераторы и случайные читатели. Напраслины перемешались с истинами. Тургенева торжественно душили шлейфами, как статую Лаокоона.
И все-таки Тургенев ускользал: чем убедительней старались разгадать его - тем неразгаданней он оставался.
Иван Сергеевич был автором шести романов, ставших классикой русской и мировой литературы. Но все, что с ним случилось в 1883-м, и до, и после его смерти, 140 лет спустя читается как неизвестный и пронзительный седьмой роман Тургенева. Писала за него уже судьба, история.
Вот вкратце несколько штрихов и эпизодов - по-моему, небесполезных для читателей и в наши дни.
* * *
К августу не осталось никаких иллюзий: дни Тургенева были сочтены, и поток сочувствующих посетителей (чаще просителей) писателя в Буживале сразу же почти иссяк. Конечно, боли адские, общаться тяжело, писать уже не мог. Но в голове еще столько сюжетов - он успел продиктовать Аделаиде Луканиной последний очерк "Пожар на море". И теперь просил не уезжать - но ей понадобилось. Девушка была с дипломом врача, увлекалась анархической идеей, он пристраивал ее рассказы, а теперь-то что - исчезла. Попросил приехать убежденного марксиста Германа Лопатина - тот вспоминал потом, что пожалел 5 франков на дорогу: все равно же умирает.
Кто навещал Тургенева по-прежнему и чаще всех - так это живописцы: не только потому что видели в писателе "истинного художника слова", не только потому что он был почетным секретарем и душой парижского "Общества взаимного вспомоществования русских художников". Просто они его любили. Верещагин, баталист, "Апофеоз войны", только недавно был - Тургенев жаловался, что столько не успел, а художник убеждал, что еще успеет. А приехал в следующий раз в день смерти, когда писатель был уже без сознания. И Боголюбов так же. Перечитал в Нормандии тургеневскую "Первую любовь" - примчался за неделю до того, Виардо за дверью попросили уточнить у Тургенева: где похоронить? Боголюбов наотрез. Уходя, поцеловал руку писателя. "Зачем вы это делаете? - сказал Тургенев тихо. - Вы любите людей, и я их старался любить сколько мог, так любите их всегда, прощайте". Боголюбов зарыдал и кинулся вон. И тоже не успел проститься: прилетел - писателя уже перевезли из Буживаля на рю-Дарю, в подвал парижского храма Александра Невского. Художника Харламова и вовсе не пустили на порог.
Теперь они все вспоминали: перед последним своим Новым годом, в декабре 1882-го, Тургенев смог приковылять к ним в "художественный клуб" вместе с Полиной Виардо. Играл Антон Рубинштейн, два романса "скорее сказала, чем спела" Виардо - но "все были в восторге". И Тургенев слабым голосом читал свои "стихотворения в прозе". В одном он сравнивал себя с куропаткой: столько птиц кругом - но именно она подстрелена. "Почему же именно я"? В стихотворениях была пустыня безысходности: "Куда мне деться? Что предпринять? Я как одинокая птица без гнезда. Нахохлившись, сидит она на голой, сухой ветке. Оставаться тошно... а куда полететь? <…> Она сложила, наконец, крылья... и с протяжным стоном пала в море. <…> И не пора ли и мне - упасть в море?"
* * *
Последним днем, 22 августа (3 сентября) был понедельник. Проститься c ним домашние решили в воскресенье. Присутствовали Полина Виардо, ее сын Поль, дочери Клоди и Марианна, оба зятя, Дювернуа и Шамро. Кроме того, гувернантка г-жа Арнольдт - сиделка с мужем. И случайно оказавшийся именно в эту минуту князь Александр Мещерский, член Русского географического общества, родственник и приятель Герценов.
Тургенев говорил по-русски. Собравшиеся недоумевали: полжизни объяснялся с ними на чистейшем французском - и вот. Хорошо, Мещерский оказался в роли переводчика.
У изголовья на коленях все время стояла любимица писателя Клоди. Тургенев обращался исключительно к ней и ее мужу Шамро. Были они - и фоном остальные. В какое-то мгновение Полина Виардо не подошла, но "пододвинулась к нему ближе". Он "встрепенулся", произнес загадочную фразу: "Вот царица цариц, сколько она добра сделала!". Так Мещерский записал. Среди сценических героинь Полины Виардо царицей была, пожалуй, только леди Макбет - пару месяцев назад Тургенев так и назвал ее, и все решили: это от болезни. Что он имел в виду теперь, неясно. Впрочем, он тотчас переключился на Клоди. Говорил, как с дочкой, любимой Диди: пусть ее сын вырастет "честным, хорошим". Сказал, что у ее мужа "славное, русское, да, русское лицо", что им он верит. А остальным? Остальных просил приблизиться - чтобы "чувствовать их около себя". Они казались ему "белесоватыми".
Дальше - он вдруг путано заговорил про "русских царей" и "царя Алексея второго". Мещерский списывал на бред, но все же. Был царь Алексей, отец Петра Первого. Был законный наследник Петра - сын от первого брака Алексей. Он должен был по праву стать Алексеем Вторым - но не стал. Был обвинен в предательстве, подвергнут пыткам, умер, не дождавшись казни. Петр объявил, что муки совести заели. Неясно, что хотел сказать Тургенев - казалось бы, вот умирает человек - при чем тут несбывшийся царь, исторические судьбы, какая разница, куда свернет Россия, какие электрические искры высекут, столкнувшись, Запад и Восток. И все же любопытно… Впрочем, все равно услышать было некому.
Никто вокруг его не понял. Спрашивали друг у друга: Что он говорит? "Можно было догадаться, - написал Мещерский, - что в полузатемненном сознании умирающего все еще переплетались две стороны его жизни: домашние и семейные привязанности с любовью и преданностью родине, к русскому, к национальному". Но речь была уж чересчур "простонародной": будто "русский простолюдин, дающий жизненные напутствования своим семьянам".
Утомило. Позвали доктора. Вспрыснули морфий, чтобы не слушать бред. Облегчили страдание. Больной впал в полузабытье, как только отходил и пытался что-то сказать, морфий повторяли. Назавтра, в понедельник, в два часа пополудни Тургенева не стало.
* * *
Все, наконец, вздохнули и пришли в трагический восторг. Полина Виардо: "Величественное спокойствие смерти снова сделало его прекрасным". Ее дочь Марианна: "Он был дивной красоты на смертном одре". Издатель Стасюлевич: "Он никогда при жизни не был так величествен". Художник Липгарт. "Он был прекрасен как бог". Снова Полина Виардо: "В иные минуты казалось, вот-вот улыбнется".
Пришли буживальские соседи, вдова и дети эмигранта-декабриста Николая Тургенева. Сын его, скульптор Петр Тургенев, снял гипсовую посмертную маску и слепок кисти правой руки писателя. И спрятал с глаз долой: "Не могу видеть без боли дорогие мне черты, искаженные страшными предсмертными муками".
Какое-то несовпадение. Письма Полины Виардо были написаны высоким слогом: "Ах, не понимаю, как мое сердце еще не разорвалось! Боже мой, какое страдание!". На этом фоне меркнет, видимо, такое приземленное письмо другой любимой актрисы, Марии Савиной: "Мне кажется, что я ослепла наполовину или сплю летаргическим сном: слышу, чувствую - и не могу крикнуть. Всю ночь сегодня перечитывала дорогие письма - четыре последние года его жизни".
Возможно, дело просто в разных темпераментах.
* * *
В среду профессор Бруардель с докторами Сегоном, Декутом и Латте провели вскрытие и пришли в восторг. Во-первых, мозг писателя красив - необыкновенно симметричные извилины. А во-вторых, мозг весом 2012 граммов - это гораздо больше среднестатистического!
В пятницу, 26 августа (6 сентября) в церкви Александра Невского отпевал Тургенева протоиерей отец Дмитрий Васильев, земляк писателя, орловский. Присутствовал посол Орлов, чины и генералы. Множество художников. И группа революционных разночинцев. Соединилось несоединимое - французских журналистов это привело в восторг. В то же утро парижская газета опубликовала письмо социалиста Петра Лаврова - о том, что покойный писатель втайне помогал деньгами оппозиции. Конечно, поднялся скандал. Лавров прекрасно знал: Тургенев помогал деньгами всем, и часто без разбора. Знал, что Тургенев недавно был автором (хотя и анонимным) благословляющей на царство публикации ко дню восшествия Александра III. Знал, что великие князья к Тургеневу заезжали даже, когда он слег - чтобы проститься. Да много чего знал Лавров, но главное - он "застолбил" Тургенева: он "свой", он оппозиционный.
А он был непростой и противоречивый - как сама Россия.
Где хоронить? Пока шли пересуды, Полина Виардо вела переписку с российским министром внутренних дел Дмитрием Толстым о перевозке Тургенева. Французская таможня буквоедски требовала, чтобы указали: куда именно. Переписка затянулась. Известно было, что писатель просил вернуть его в Петербург, "положить его рядом с Белинским". Место на Волковом кладбище рядом с критиком было занято Добролюбовым. Распорядители - Литературный фонд помощи писателям (основанный не без участия Тургенева) выкупил за полторы тысячи место на 10 могил возле храма Спаса Нерукотворного. Предложили перенести туда Белинского и Добролюбова - и рядом положить Тургенева. Вдова Белинского протестовала, критика оставили в покое.
Все разрешения на перевозку Тургенева через границы были получены лишь к 13-му (25) сентября. Отъезд назначили на 15 (27) сентября, потом перенесли, то документы не нашли, то на вокзале встречали испанского короля - отправили Тургенева лишь 19 (1 октября).
Почему Полина Виардо не собиралась ехать на похороны? Во-первых, все-таки Тургенев ей не муж, а муж Луи скончался за три месяца до этого, и у нее свой траур. Во-вторых, она и не могла поехать, даже если б очень захотела. Атмосфера вокруг похорон сгустилась - Виардо ругали, не стесняясь в выражениях. Как написал художник Боголюбов художнику Крамскому: "Конечно, мы все русские в негодование пришли, да ничего тут не поделаешь, баба Виардиха бойкая, нраву не препятствуй, гнула его в бараний рог при жизни, согнула и в погребении".
Но Боголюбов все-таки был деликатней всех: "Полина Виардо, по-моему, была с Иваном Сергеевичем истинная пара по умственным достоинствам. Что у нее нет души, что все расчет - это другое дело, но по честности, не наше дело". Как бы то ни было, "эта семья, хоть и французская, хоть и не понимавшая его последних русских слов, была для русского писателя самой дорогой во всем свете". По крайней мере именно через Боголюбова Полина Виардо ответила на все упреки - как отрезала: "Какое право имеют так называемые друзья Тургенева клеймить меня и его в наших отношениях...".
Короче говоря, решили: от семьи поедут трое. Правда, муж Марианны, Дювернуа, тут же заболел. Так что поехали в Россию двое: любимица Клоди с супругом, владельцем типографии Жоржем Шамро. Не ехать им было совсем нельзя. Да просто совестно - вот уж кому Тургенев денег не жалел.
Но на торжественном прощании на Северном вокзале среди выступавших был литератор, академик Эдмон Абу - и в речи о Тургеневе француз витиевато вставил политические выпады против германского канцлера Бисмарка. Тургенев был тут ни при чем - его укутали слоями в непромокаемый шёлковый саван, свинцовый ящик уложили в гроб из ясеня (по другой версии, дубовый) с серебряными ручками. Гроб вышел весом больше полутонны - его упаковали в ящик под именем "H-1". Вагон прицепили к пассажирскому поезду, шедшему из Парижа через Берлин на Петербург.
Тут немцы отомстили за слова Абу. В Берлине, на Потсдамском вокзале, поклонники и друзья Тургенева готовили торжественное прощание с писателем. Но траурный вагон отцепили, ящик Н-1 перенесли в товарный склад, наутро отправили по другой ветке. Проводы не состоялись. Сопровождающим г-ну Шамро с женой Клоди пришлось догонять ушедший поезд. Догнали в приграничном российском городке Вержболово (ныне это литовский Вирбалис) 23 сентября (5 октября).
Ящик Н-1 приехал в Россию больше, чем через месяц после смерти Тургенева. В сопроводительных бумагах значилось без уточнений: "покойник - 1". Один экземпляр. Один такой. Встретил его представитель похоронной комиссии, издатель "Вестника Европы" Стасюлевич. Но ехать в тот же день нельзя: приедут в воскресенье, неудобно хоронить в выходные. А потом в понедельник день смерти Иоанна Богослова: то есть, надо привезти Тургенева в Петербург во вторник, надо ждать в Вержболове трое суток.
* * *
Пока добирались до Петербурга, в столице заседало Мещанское общество, объединявшее торговцев и ремесленников, стоявших ниже купеческого сословия. Обсуждали постановление Гордумы: по предложению городского головы Ивана Глазунова хотели выделить из казны 3 тысячи рублей Литфонду на похороны писателя и 6 тысяч на именные стипендии. В Мещанском собрании протестовал трактирщик Кульков: жирно будет Тургеневу. Трактирщика поддержал торговец коровьим маслом Абатуров: нет нам дела по какого-то писателя. Их поддержал градоначальник, генерал Петр Грессер: он опротестовал решение Гордумы. Шекспировский вопрос - дать денег на Тургенева или не дать? - затянется немыслимо. Дойдет до министерств, Сената, даже выше. Лишь 12 (двенадцать!) лет спустя, в апреле 1895-го, новый государь Николай Второй постановил дело закрыть: ввиду бессмысленности - Тургенева, конечно же, давно похоронили. На средства Литфонда и пожертвования поклонников писателя. (К этому времени скончался и Грессер - генерал был менеджером эффективным и передовым, и все же сам пал жертвой шарлатана, рекламировавшего молодильный - оказалось, смертельный - укол "Виталин").
Столпотворение в день похорон Тургенева все время сравнивали с прежними похоронами - Достоевского, Некрасова. Сходились в том, что у Тургенева побольше - хоть и на глазок. Процессия тянулась нескончаемым потоком от вокзала до кладбища пять с половиной часов. Шли 17 депутаций от различных обществ, учебных заведений, земств и землячеств. Среди выступавших на похоронах был дед поэта Блока - ректор университета Андрей Бекетов. В толпе среди студентов был поэт Анненский. Впереди несли венок от имени крестьян Спасского-Лутовинова. За ним венок от Виардо, от живописцев-передвижников, был даже венок "Автору "Муму"" от Общества покровительства животным. Самые ценные венки убрали сразу для истории - боялись, стащат или раздерут на сувениры.
Известный издатель Краевский, давно рассорившийся с Тургеневым, напечатал в своей газете "Голос" каламбур: будто Александр III, услышав о кончине Тургенева, произнес: "Одним нигилистом меньше". Вышло удачно, повторяют все до наших дней. Но подтверждений этой фразе больше нет нигде. А что касается газеты "Голос" - в том году ее закрыли.
Но вокруг Тургенева бушевали все газеты и журналы. Боборыкин в "Биржевой газете": "У нас он был больше гость… Честь и хвала Европе, откуда он взял почти все свое духовное добро!". Суворин в "Новом времени": "При чем тут Европа? Он был там гостем, у нас - он свой, любимый, лучший сын своей родины". И это самое приличное, что прокричали в эти дни.
Предполагалось: выступит и Лев Толстой со словом о Тургеневе. Общество любителей российской словесности пригласило его с лекцией в Москву. Лев Николаевич собрался. Но Долгоруков, московский генерал-губернатор, получил сигнал от министра Дмитрия Толстого, которого в свою очередь предостерег начальник управления по делам печати Феоктистов (бывший тургеневский приятель): Лев Николаевич - "человек сумасшедший; от него следует всего ожидать; наговорит невероятные вещи - и скандал будет значительный". И Обществу велели заседание прикрыть.
* * *
Дело о похоронах приобрело окраску - внутренне и внешне - политическую. Мировоззренческую и склочную одновременно. Печально было. Последнее тургеневское бабье лето. Рассеянные листья рассекали теплый свет. Наверняка Тургенев все услышал.
Венская газета написала: "Он один из тех, кто мог бы написать роман четвертого измерения". Ткань его жизни - серебристая, летучая - в ней было много лиц, вечные пляски сложных отношений, мешками сплетни в письмах, умственные споры социальных муравейников - вся эта ткань жизни расползлась. Он перешел в другое измерение. Все замечали: от болезни он скукожился и высох - великан стал тощим как мальчишка. Как когда-то в Спасском. Страшно одинокий.
* * *
Художник Василий Верещагин сидел возле Тургенева в день его смерти. За стеной завтракали Виардо - он отказался и сидел с гувернанткой, глотая слезы. "В комнате было тоскливо. Слуга подметал пыль, причем немилосердно стучал и громко разговаривал; видно было, что церемониться уже нечего".
Мещерский рассказал Верещагину: вчера "бред начался, когда И. С. стал говорить по-русски, чего никто из окружавших, разумеется, не понимал".
Все спрашивали: Что он говорит?
"Прощайте, мои милые, - сказал Тургенев, - мои белесоватые"…