РГАЛИ пересматривает архив Ивана Шмелева, у которого можно учиться богатству языка
Перед нами портрет Ивана Сергеевича Шмелева, который изобразила в своей книге о нем родственница писателя, собирательница русского фольклора Юлия Александровна Кутырина. Портрет этот - красочный и точный, а потому теперь, живо вообразив в мыслях облик писателя, обратимся к некоторым страницам его жизни, раскрывающим характер Шмелева: как творца и как человека.
Иван Сергеевич родился в 1873 году в Кадашевской слободе, в Замоскворечье. Отец принадлежал купеческому сословию, но торговли не вел - был подрядчиком, хозяином большой плотничьей артели. Жизненный уклад в Шмелевском доме был характерным для Замоскворечья и основан на многообразных обычаях и традициях, где вера причудливо смешивалась с суеверием, а патриархальность - со своеобразным демократизмом. Хозяева и работники жили вместе и вместе вели быт: в доме строго соблюдали посты и церковные обычаи, встречали праздники и ходили на молитвы; вместе с тем в чести были обычаи, которым семья следовала еще при прабабке Устинье (грамотной женщине - очень редкое явление среди крестьян того времени): на Рождество и в дни именин кормили бедных и нищих, а в Чистый понедельник изгоняли масленичный дух из дома парами уксуса и мятных листьев. Это всеобъемлющее единство духовных принципов и образа жизни, когда ближний оказывается таковым не только на словах, но и на деле, стало для Шмелева важным примером искренности на всю жизнь.
Значительным, если не центральным, местом в хозяйстве Шмелевых был двор, и двор этот обладал невероятной притягательностью для Ивана. Он всегда был полон рабочего люда: столяров, плотников, маляров, кузнецов, водоливов, землекопов, лесовалов - кого здесь только не было! Они приходили из разных концов бескрайней Российской империи и говорили на совершенно разных наречиях. В зрелом возрасте Иван Сергеевич признавался, что именно эти рабочие стали его первыми учителями, общение с которыми обогатило его язык народной лексикой и оборотами речи - основой будущей писательской палитры.
"Это была первая прочитанная мною книга - книга живого, бойкого и красочного слова. Здесь, во дворе, я увидел народ. Я здесь привык к нему и не боялся ни ругани, ни диких криков, ни лохматых голов, ни дюжих рук […] Здесь я узнал запах рабочего пота, дегтя, крепкой махорки. Здесь я впервые почувствовал тоску русской души в песне, которую пел рыжий маляр.
- И-эх и темы-най лес...
- да эх и темы-на-ай...
Здесь я получил первое и важное знание жизни. Здесь я почувствовал любовь и уважение к этому народу, который все мог. Двор наш для меня явился первой школой жизни - самой важной и мудрой. Здесь получались тысячи толчков для мысли. И все то, что теплого бьется в душе, что заставляет жалеть и негодовать, думать и чувствовать, я получил от сотен простых людей с мозолистыми руками и добрыми для меня, ребенка, глазами".
И, тем не менее, при господствующей патриархальности и верности старозаветным укладам, в атмосфере Шмелевского дома витали ноты культуры, искусства и образования. Это была во многом заслуга матери: жесткая, неласковая, волевая, не любимая собственными детьми - она была твердо уверена: Ване и двум его сестрам очень важно дать отличное образование. Этому плану она следовала и получила желаемое, несмотря ни на что: Иван поступил в гимназию, где вскоре страстно увлекся литературой, искусством и театром. И совсем скоро, в старших классах, внезапно услышал зов писательского сердца:
"Я увидел мой омут, мельницу, разрытую плотину, глинистые обрывы, рябины, осыпанные кистями ягод, деда… Помню, - я отшвырнул все книги, задохнулся… и написал - за вечер - большой рассказ. Писал я "с маху". Правил и переписывал, - и правил. Переписывал отчетливо и крупно. Перечитал… - и почувствовал дрожь и радость. Заглавие? Оно явилось само, само очертилось в воздухе, зелено-красное, как рябина - там. Дрожащей рукой я вывел: У мельницы. Это было мартовским вечером 1894 года".
Эту страстность его натуры легко проследить, знакомясь с биографией: от глубинной религиозности к ярому рационализму, от рационализма - к учению Л. Н. Толстого и его идеям нравственного самоусовершенствования: любое будоражившее душу событие писатель принимал близко к сердцу, порой даже слишком. Так, написанные после свадебного путешествия и предполагавшиеся к изданию за счет автора очерки "На скалах Валаама" были остановлены цензурой: обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев дал лаконичное распоряжение: "Задержать". Первый издательский опыт вышел горьким.
Следующая книга Шмелева увидела свет лишь спустя десятилетие. Прослужив годы чиновником и начисто забросив литературу, однажды он в шутку написал для сына Сережи детский рассказ, затем отправил его в журнал "Детское чтение".
Потом еще один, и еще: сначала - про животных, затем - про людей. Постепенно имя Шмелева стало мелькать в периодике. Завязались новые знакомства в литературной среде, возобновились старые связи, стали создаваться новые книги - и вот Шмелев уже был принят на литературных вечерах и снова стал называть себя не юристом, не чиновником - писателем.
В 1911 году Шмелев написал свое самое значительное произведение дореволюционной поры - "Человек из ресторана": простую историю лакея, не потерявшего своего человеческого достоинства, вопреки обстоятельствам. А спустя еще три года был издан восьмитомник его произведений. Среди экспериментальной и алчущей нового литературы Серебряного века, с ее страстью к эпатажу и декадентству Шмелев был, на первый взгляд, несовременным. Но при этом читаемым! Он продолжал обращаться к жизни обыкновенных людей - лакея, купца, мужика. Все это было отражением его собственного опыта - пережитого, замеченного, услышанного. И при том - пропитано любовью и сочувствием: слишком хорошо, с самого детства он знал этот народ, эту землю - сын, внук и правнук "торговых крестьян". Именно благодаря тому исконному знанию писатель стал широко читаемым, признанным российским прозаиком.
Максим Горький так отзывался о творчестве Ивана Сергеевича: "Вы так хорошо - горячо, нежно и верно - говорите о России, - редко приходится слышать такие песни в честь ее, и волнуют они меня - до слез! Ну да, до слез - их из меня камнем не вышибить, но - я весьма охоч плакать от радости".
Октябрь 1917 года Шмелев не принял. Гибель в Крыму в 1920 году сына, бывшего офицера императорской армии, фактически потерявшего здоровье после известной газовой атаки в Ипре, которого писатель обожал всей душой; страх перед новыми порядками; неверие в скорые и радикальные перемены, - все это направило Ивана Сергеевича на путь эмиграции. Но и там, растерянный и разозленный, он не утерял любви к России и русскому человеку.
"Шмелев теперь - последний и единственный из русских писателей, у которого еще можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка, - отмечал в 1933 году А. И. Куприн. - […] Шмелев изо всех русских самый распрерусский, да еще и коренной, прирожденный москвич, с московским говором, с московской независимостью и свободой духа".
Горечь от всех утрат и потерь отразилась на миросозерцании Ивана Сергеевича, который с невероятной болью вспоминал свое Отечество. Оно, по мере укрепления власти большевиков, как бы все больше уходило в прошлое. Неслучайны поэтому были и его внутренние колебания после прихода к власти в Германии нацистов. Определенность в мятущуюся душу писателя внесла только скоропостижная смерть. Иван Сергеевич ушел от сердечного приступа 24 июня 1950 года. Это случилось в день именин старца Варнавы, который в 1895 году, во время поездки писателя на Валаам, благословил Ивана на занятия литературой, но потом и сказал ему: "Превознесешься своим талантом".
Полная версия на портале ГодЛитературы.РФ