13 октября создателю "Ленкома" Марку Захарову исполнилось бы 90 лет
Романтический авантюрист
Как и многое в стенах театра на Большой Дмитровке, "Юнона и Авось" - вещь с мистической судьбой. Когда Захаров с Вознесенским и Рыбниковым ее затевали, они мало верили в реалистичность замысла. И упоминание Богоматери в советском театре казалось немыслимым. И напоминание о связях России с Америкой - неуместным. И мистериальность воспринималась как вызов стране победившего материализма. Но на сдаче все прошло как по маслу - эмоциональный поток со сцены бил такой, что никакие партийные комиссии не могли ему сопротивляться.
Да, конечно, у истоков "Ленкома" стояли и Берсенев, и Эфрос - но то были другие театры. Тот, что знают последние поколения, - целый мир, созданный Марком Захаровым. Сегодня, когда все в театральном деле так быстро меняется, эпоха Захарова и его "Ленкома" кажется чудом. На руинах уничтоженного психологического театра Эфроса возник театр нового типа - молодой, энергичный, дерзкий, способный играть хоть драму, хоть трагедию, хоть новый для России жанр мюзикла. Театр, построенный романтическим авантюристом.
Слово "романтика" плохо вязалось с обликом выходившего на поклоны худрука - неизменно серьезное лицо, деловая походка министра-администратора. Но было ясно, что промелькнувшее чудо сотворено абсолютным романтиком, поэтом, живущим в волнах рифм и ритмов. На Большой Дмитровке возникла территория, где вопреки всему верили в людей и добро. Где не было места злому сарказму, но было просторно любви.
"Я человек нерациональный, - сказал мне в интервью Марк Захаров, - Во мне бушуют "авось", русские ширь и удаль, хотя намешано много всего - есть корни русские, татарские и еврейские. Романтизм, наверное, превалирует, даже иногда беспочвенный и бессмысленный. И радость бесшабашная, часто немотивированная".
Поминальная молитва
Уже на всю страну гремел "Тиль" с Караченцовым и Чуриковой. Одна за другой зажигались новые звезды и становились народными любимцами: Караченцов и Чурикова в "Тиле", Абдулов в военной драме "В списках не значился", Янковский в "Автограде XXI", Шанина в "Юноне и Авось", Догилева в "Жестоких играх"; новое дыхание обрели Фадеева, Ларионов, Збруев, в "Ленком" эмигрировали мастера уровня Татьяны Пельтцер, Евгенич Леонова, Леонида Броневого. Талант тянется к таланту, и под крылом Захарова собралась коллекционная команда, энергичная и бездонно талантливая - равной ей не располагал, да и теперь не располагает ни один московский театр. Труппа, каких не бывало очень давно - возможно, со времен Станиславского с его идеей театра-дома. Талантов много в любом театре, но здесь сложилась команда единоверцев, единомышленников, артистов с горящими глазами, идущих в театр не работать, а - летать.
Там жил дух веселого бунта, "Ленком" в Москве стал своего рода центром социального оптимизма. Даже в самые тусклые годы здесь бурлила мысль, а стало быть, жизнь продолжалась, готовила себя к другим измерениям. Оптимизм этот столь заразителен, что перед ним пасовали цензоры, придираясь к деталям, но сдаваясь перед аргументами искусства.
Не было премьер случайных - все складывались в мирооощущение, в миропонимание одной личности, все становились поступком, о котором потом годами вспоминали театралы. В столь гармоничном ансамбле любая чужеродная нота звучала фальшью. Только однажды романтик Захаров уступил требованиям "прогрессистов" и впустил на свою сцену изделия режиссера модного, но холодного и внутренне пустого циника - эксперимент лопнул, едва начавшись: на фоне настоящего театра с подлинными страстями картонажный, даже не вспыхнув, сгорел.
Из дарований Марка Захарова важнейшим было умение сотворить в творческом коллективе то эфемерное, что он называл "питательной средой". Александр Абдулов рассказывал, какое это счастье - встречать на репетициях столько талантливых людей. Видеть, как они импровизируют, пробуют роль на зубок, на изгиб, на излом, как ошибаются и смеются над ошибками, как "поджигают" друг друга, - и участвовать в этом процессе азартного творчества.
Да, в скромном здании на Большой Дмитровке возник целый мир. Его мы узнавали с первой мизансцены, кадра, звука, и он сразу наполнял нас радостным предчувствием обыкновенного чуда. Не случайно так часто у Захарова герой - творец. Поэт, мыслитель, философ, волшебник. Театр равен жизни, а герои, заколотые картонным кинжалом, истекают настоящей кровью. Театр - зона свободной мысли, торжествующего благородства и посрамленного зла.
Мастер сумел выстроить и еще одно здание - по габаритам, сложности и общественному резонансу даже превосходящее любой театр. Он продолжил свой мир, свой жанр на экранах, в своем "теа-кино". Там много театральной условности, придается особое значение драматургии, музыке, и нужны только первоклассные актеры. Семь фильмов, снятых Захаровым, - от "Двенадцати стульев" и "Обыкновенного чуда" до "Убить дракона" и "Дома, который построил Свифт" - стали любимейшей классикой. В них он утолял еще одну потребность - жажду авантюр, морских просторов и ветров, какие не дуют из театральных кулис. Он написал сценарий фантастического фильма "Земля Санникова", стал соавтором "Звезды пленительного счастья" и придумал лучшее, что есть в фильме "Белое солнце пустыни", то, что определило строй и стиль культовой картины, - письма красноармейца Сухова. Как бы между делом рассыпав там массу фраз, ставших народными афоризмами.
В этом кино ироничный, склонный к философии мастер упрямо верил в добро, смех был его положительным героем - даже если зло, как в "Драконе", оказывается вечным. Даже если зрители становятся толпой, глухой к разумному, доброму и вечному. Сценарий его фильма "Дом, который построил Свифт", мог бы разлететься, как "Горе от ума", на крылатые фразы, если бы его показывали чуть чаще. Но не показывают. "Свифт нанял актеров, но губернатор оказался хитрее - он нанял зрителей". Театр и кино Захарова оказались провидческими.
Как важно держать марку
За внешней бравурностью, за вечным карнавалом в творениях Захарова не сразу заметишь, что они были пронизаны болью. Они этой болью рождены. На ней замешены, настояны, это высший род сценического мастерства - трагикомедия. Трагикомедия ближе всего привычному нам состоянию души. Она смотрит в глаза реальности, но оберегает от мизантропии.
Теперь, когда биение сердца захаровского театра осталось только в нашей благодарной памяти, возникнет какой-то другой театр. В лучшем случае - театр другой индивидуальности, с другим авторским началом. В худшем - попросту исчезнет, влившись в море театров без собственного лица и особенной, уникальной души.
Ясно, что тот, прежний, всем нам дорогой "Ленком" можно было сотворить, только отдавшись ему целиком и безраздельно, ощущая его частью себя самого - своей миссией, своей жизнью.
- Мы очень неспокойные люди, у нас метания происходят - очень сильные анархические наклонности. Даже то, что мы подарили миру великую классическую литературу, - это ведь тоже от национального перегрева. Я часто бываю в Германии и понимаю, что так парковать свои машины мы никогда не сможем. Потому что никогда не сумеем воспринимать некоторые разумные команды.
- Когда-то я считал, что выйти на сцену с высокой температурой или в день смерти близкого человека - это героизм, который завещали нам наши учителя. Сейчас считаю, что - нет. Правильнее отменить спектакль. Когда Саша Абдулов был уже тяжело болен, я прилетел проведать его в Израиле и попросил написать что-нибудь для артистов - предстоял сбор труппы к открытию сезона. И он написал, перефразируя Станиславского: "Любите не искусство в себе, а свое здоровье, будьте к нему бережны". Эти слова я запомнил. И когда я услышал, что у нас опять будет не сбор урожая, а борьба за урожай, и что студенты выехали на картошку, причем это трактовалось как радостное событие, - для меня это означало абсолютный регресс.
- Первый акт не должен закончиться массовым уходом публики. Поэтому думаю о том, чтобы зритель остался. Есть исследование: в кино критическая минута - седьмая. Именно тогда зритель решает, досмотреть ему фильм или уйти. Когда критическая точка пройдена - начинается радость от созерцания того, что творится на сцене. Это надо угадать. Спектакль должен хранить в себе тайны, которые зритель разгадывает. Надо, чтобы в финале публика превращалась в коллектив с единым настроением, единой радостью...