С Кафкой по жизни. В Еврейском музее и центре толерантности открылся "Процесс"
Роман этот не был закончен и был приговорен автором к смерти, как и все остальные рукописи. Но верный друг Макс Брод оказался неверным душеприказчиком и вместо печки отправил рукописи издателю. Поскольку главы были в разных папках и автор уже не мог подсказать, в какой последовательности их разложить, то Брод решил, что хронологический порядок глав ничем не хуже других вариантов.
Выставка "Процесс. Франц Кафка и искусство ХХ века" в Еврейском музее и центре толерантности возвращает нас в точку неизвестности и выбора, перед которым оказался лучший друг Кафки. Какой маршрут движения по выставке вы построите, такой и будет ваша история.
Перед "Красной дверью"
Кто-то свернет в "контору", где среди стен, закрытых одинаковыми папками с надписью "Дело", найдет альбом Виктора Пивовара "Лицо". Там воспоминание оказывается стертым, как и имя, а встреча обернется невозможностью узнать себя, а значит - жанр автопортрета исчезает, как тень у романтиков. А рядом будет ждать рукодельная "шкатулка" от Елены Елагиной, внутри которой вышиты на подбитой ватой ткани слова "Высшее", "Адское". Уютная модель мира для домашнего употребления.
Кто-то предпочтет саспенс и двинется сразу в чистенькую комнату с полосатыми обоями. Там стоят радиола, венское кресло, висит старинное зеркало. Там смотрит испытующе в упор рыжая девочка на портрете, написанном в 1920-х годах Яковом Шапиро. И девочка, и "Женщина с высокой прической" на картине Хаима Сутина, и бильярдисты в работе Леонида Зусмана, как и танцующие на гравюре Макса Бекмана, - все они явились из 1920-х, из немецкого экспрессионизма и фильмов Мурнау. Мир, то ли в преддверии конца, то ли после него… Следующая комната с железными контурами мебели Ани Желудь, с апокалиптически вопящей "Головой раба" Василия Чекрыгина и с его же жуткими картинами голода в Поволжье не оставит сомнений, что апокалипсис уже случился. Просто человечество его не заметило.
Кажется, что создатели выставки - куратор Мария Гадас и команда музея - пошли по пути, предложенному самим Кафкой. Когда с ним обсуждали иллюстрации к новелле "Превращение", писатель настаивал: "Само насекомое нарисовать нельзя. Его нельзя показать даже издалека […]. Если бы мне самому позволено было сделать предложения по иллюстрации, я бы избрал такие сцены, как родители и прокурист перед запертой дверью, или еще лучше: родители и сестра в освещенной комнате, и при этом открыта дверь в совершенно темную комнату". На выставке появляется и прекрасно освещенная комната, и зияние темноты в проходе. "Запертая дверь", словно из этого письма Кафки, кстати, тоже есть. В начале выставки эту роль сыграет "Красная дверь" Михаила Рогинского. Крепко сбитая, покрашенная намеренно грубо, она тут отсылает не к брутальности "вещи", противопоставленной картине в 1960-х, а ко входу в "сценическое" пространство.
Театр без театра
При этом выставка не предлагает "инсценировку" ни "Превращения", ни "Процесса", ни "Замка". Ни иллюстраций, ни постановок тут нет. Параллели между прозой Франца Кафки и художественными мирами ХХ и ХХI столетия возникают не в сюжетах, они резонируют во внутреннем пространстве человека. Этот резонанс может происходить в разной тональности. Ее могут задавать экспрессионизм, сюрреализм, концептуализм, живописная абстракция... Но ни времена, ни страны, кажется, не имеют значения. Экспрессивные почти монохромные гуаши Георгия Щетинина, запечатлевшие больницу и улицу 1970-х, рифмуются с перевернутой головой на линогравюре Георга Базелица 1982 года. Мир вверх тормашками - фирменный прием Базелица. "Красная фигура" между косыми линиями неба, полосками полей и зеленью травы, высится до небес на холсте Малевича 1930-х. И - отзывается в "Обитаемом пейзаже" Гарифа Басырова 1990-х, с его спящим персонажем, зависшим над землей.
Рабочий в темных очках слепца, в поношенном костюме - "Юбиляр", чей портрет в духе новой вещественности написал Отто Нагель в 1924-м. Эта работа несла социальный месседж, противоположный оптимизму производственной картины Елены Бебутовой. Ее полотно "Браковщицы. Розлив нарзана" из Ульяновского художественного музея для выставки было отреставрировано в Центре им. Грабаря по заказу Еврейского музея. Девушки в огромных темных очках проверяют на трещины бутылки нарзана. Бебутова, кажется, задумывала превратить пространство картины с цехом, конвейером и "софитами" в своего рода ренессансную идиллию с арками окон, голубыми одеждами работниц, воплощавших нового человека. Но неподкупный реализм новой вещественности и оптимизм производственного ренессанса равно норовят соскользнуть то ли к Брейгелю, то к сюрреализму. И протокольная точность абсурда в прозе Кафки тут выглядит идеальным общим знаменателем.
Обитаемые пейзажи
Надо сказать, что для Кафки образ внутреннего пространства вполне конкретен: "Каждый человек носит в себе некую комнату. В этом можно удостовериться даже на слух…". Это апелляция к внутреннему слуху, умению прислушиваться к себе. Но метафора человека как комнаты позволяет совместить в маршрутах экспозиции путешествие по истории искусства ХХ века и спектакль-"променад". Надо ли говорить, что в этом спектакле главным персонажем оказывается сам зритель?
Выставка, начавшись с показа фрагментов опер, фильмов, спектаклей и даже компьютерных игр, созданных по мотивам произведений Кафки, продолжается как движение в пространстве, которое все время трансформируется. То сужается, упираясь в тупик, где на картине Бориса Голополосова "Человек бьется головой о стену", то выводит в комнату с прозрачными стенами. Превращается из личного в присутственное, офисное, из приватного - в публичное. Оно ведет из комнат, где мог бы прятаться Грегор Замза, на круглую площадь то ли форума, то ли сцены, то ли зала заседания… Пространство утопии, архитектурной фантазии, пиранезиевской темницы и сценической реальности почти неразличимы.
Чтобы вернуться к реальности "Процесса", достаточно старого телефона-автомата. Вроде тех, что давным-давно можно было увидеть в метро и на улицах. Подняв трубку, вы начинаете вести себя примерно так же, как землемер К.: "К. слушал, не говоря ни слова, упершись левым локтем в подставку от телефона, и слушал, слушал…". А в трубке голос Виктора Сухорукова, словно из балабановского "Замка", читает куски романов Кафки.
В конце концов сцена-таки появится в последнем зале. Ее название "Оклахомский театр" отсылает к первому незавершенному романа Кафки - "Америка". У зрителя тут есть шанс узнать о другом Кафке - остроумном молодом денди, путешественнике, любителе танцев и синематографа…
Какой бы маршрут движения вы ни выбрали, вам обеспечена встреча с работами ключевых художников ХХ века. Среди участников проекта - лучшие отечественные музеи и частные собрания. Среди имен первого ряда, представленных на выставке, - Курт Швиттерс, Эгон Шиле и Георг Гросс, Казимир Малевич и Хаим Сутин, Борис Григорьев и Василий Чекрыгин, Джозеф Кошут и Георг Базелиц, Илья Кабаков и Иван Чуйков, Виктор Пивоваров и Дмитрий Пригов, Игорь Макаревич и Елена Елагина… Но не менее драгоценна возможность открыть для себя новые имена, например, рисунки на картоне Арсения Шульца или акварели с черным солнцем Виктора Смирнова 1930-1931 годов. Да, не слишком веселые. Но, как заметил философ Арсений Гулыга в ответ на разговоры о пессимистичности прозы Кафки, "пессимизм гуманиста лучше, чем оптимизм каннибала".
6 ноября в Еврейском музее и центре толерантности состоится день открытых дверей.
Постоянную экспозицию и временную выставку "Процесс. Франц Кафка и искусство XX века" можно будет посетить бесплатно.