Из письма Леониду Андрееву от 1908 года
Думаю, что писать надо, во-первых, только тогда, когда мысль, которую хочется выразить, так неотвязчива, что она до тех пор, пока, как умеешь, не выразишь ее, не отстанет от тебя. Всякие же другие побуждения для писательства, тщеславные и, главное, отвратительные денежные, хотя и присоединяющиеся к главному, потребности выражения, только могут мешать искренности и достоинству писания. Этого надобно очень бояться.
Второе, что часто встречается и чем, мне кажется, часто грешны особенно нынешние современные писатели (все декадентство на этом стоит), - желание быть особенным, оригинальным, удивить, поразить читателя. Это еще вреднее тех побочных соображений, о которых я говорил в первой. Это исключает простоту. А простота - необходимое условие прекрасного. Простое и безыскусственное может быть нехорошо, но непростое и искусственное не может быть хорошо.
В записи Н.А. Пушешникова (из книги)
Я всю жизнь испытываю муки Тантала. Всю жизнь страдаю оттого, что не могу выразить того, что хочется... как сказать обо всей этой красоте, как передать эти краски, за этим желтым лесом дубы, их цвет, от которого изменяется окраска неба... Какая мука наше писательское ремесло... А какая мука найти звук, мелодию рассказа - звук, который определяет все последующее!
Из книги "Письма молодому романисту" (пер. с исп. Натальи Богомоловой)
Литературой надо заниматься постоянно, она заполняет собой всю жизнь, а вовсе не только те часы, когда человек сидит и пишет; она подчиняет себе все прочие дела, потому что литературный труд пожирает саму жизнь писателя, подобно огромному солитеру, поселившемуся в человеческом теле.
Думаю, только тот, кто отдает себя литературе, как отдают себя религии, твердо решив посвятить ей все время, всю энергию, все силы, только тот способен стать настоящим писателем и создать произведение, которое его прославит.
Из книги Константина Паустовского "Время больших ожиданий"
Я беру пустяк: анекдот, базарный рассказ - и делаю из него вещь, от которой сам не могу оторваться. Она играет. Она круглая, как морской голыш. Она держится сцеплением отдельных частиц. И сила этого сцепления такова, что ее не разобьет даже молния. Его будут читать, этот рассказ. И будут помнить. <...> Не моя, конечно, заслуга, что неведомо как в меня, сына мелкого маклера, вселился демон или ангел искусства, называйте, как хотите. И я подчиняюсь ему, как раб, как вьючный мул. Я продал ему свою душу и должен писать наилучшим образом. В этом мое счастье или мой крест. Кажется, все-таки крест. Но отберите его у меня - и вместе с ним изо всех моих жил, из моего сердца схлынет вся кровь, и я буду стоить не больше, чем изжеванный окурок.
Из книги "Капитан ушел обедать, верховодит матросня (Дневник последних лет жизни)" (пер. с англ. Олега Озерова)
У вас есть кот? Или кошки? Они спят, знаете ли. Могут дрыхнуть всего по 2 процента часов в сутки и выглядеть после этого восхитительно. Потому что знают, что для волнения нет причин. Следующая кормежка. Прикончить какую-нибудь пузатую мелочь.
Когда меня разрывает на части, я смотрю на своих кошек. У меня их 9. Просто наблюдаю, как одна из них спит или дремлет, и расслабляюсь. Писательство - это тоже моя кошка. Она позволяет смотреть правде в глаза. Умиротворяет. По крайней мере, на какое-то время.
Из письма Б.Н. Стругацкого брату от 7 сентября 1978 года
Я (да и ты, конечно) знаю множество писателей, которые согласились СОЗНАТЕЛЬНО, НАМЕРЕННО снизить свой возможный уровень до требований момента - все они - конченые люди. Им больше не подняться. Потому что страшно. Потому что трудно. Потому что на низком уровне уютно и удобно, как в старом грязном халате. Я такой судьбы не хочу ни себе, ни тебе. Я с ужасом думаю о тех временах, когда Стругацкие начнут писать свои вещи левой ногой, кое-как, морщиться от них, как от гнилого яйца, и, морщась, говорить друг другу: "А! Сойдет и так. Зато - сумма прописью…". Будто нет других путей добывать суммы прописью…
Из книги "Казанова" (пер. с нем. Полины Бернштейн)
Никогда не ощущает этот игрок громадной ответственности истинного художника, не ощущает под чувственной теплотой мира темной нелюдимой барщины в рудниках труда. Он ничего не знает о пугающем наслаждении начинаний и трагическом, подобном вечной жажде, стремлении к завершениям; ему неведомо молчаливо повелительное, вечно неудовлетворенное стремление форм к земному воплощению и идей - к свободному сферическому парению. Он ничего не знает о бессонных ночах, о днях, проведенных в угрюмой рабской шлифовке слова, пока, наконец, смысл ясно и радужно не засверкает в линзе языка, не знает о многообразной и все же невидимой, о неоцененной, подчас лишь по прошествии веков получающей признание работе поэта, не знает о его героическом отречении от теплоты и шири бытия.