Почему не утихают споры вокруг премьеры "Трех сестер" в Севастопольском театре
Как известно, в последний день января 1901 года в Московском Художественном театре прошла премьера "Трех сестер". Вскоре пьеса вошла в репертуар независимой труппы под руководством бывших мхатовцев Александра Кошеверова и Всеволода Мейерхольда - первого исполнителя роли Тузенбаха. Именно их постановке внимали в Севастополе 7 июня 1903 года. Беллетрист Борис Лазаревский был очевидцем "глубокого впечатления", пережитого во время спектакля. "Публика замерла и сидела так все четыре акта", - писал он Антону Павловичу.
Через 120 лет Севастопольский академический драматический театр имени А.В. Луначарского смог преодолеть ту "коллизию" между чеховской драмой и провинциальными актерами, о которой с ужасом думали критики - свидетели ее первых сценических воплощений. Лифанов взял "Трех сестер" безупречным артистическим ансамблем и тщательно выверенным тоном исполнения.
В определении жанра пьесы ("самой удачной" - по мнению одних, "самой посредственной" - по мнению других) режиссер рискнул пойти и за автором, считавшим свое творение "водевилем", и за первыми интерпретаторами, Станиславским с Немировичем-Данченко, развернувшими фабулу в "особую окраску" эпической поэзии, где все главные темы были уведены в подтекст. В результате получился своеобразный спектакль-притча, спектакль-онтология, смело сочетающий благодарную память о великих предшественниках и совершенно новую независимую трактовку. Кажется, Лифанов обрел опору в перефразированных словах Маши: "Когда ставишь пьесу какую-нибудь, то кажется, что все это старо, и все так понятно, а как сам вникнешь, то и видно тебе, что никто ничего не знает и каждый должен решать сам за себя".
Бездонный чеховский текст не отстает от времени, продолжая задавать актуальные вопросы. Поэтому режиссеры так любят эту утонченную драму с ее исповедальными нюансами и закодированным историческим контекстом. Может ли мечта пересечься с реальностью? Или между ними пропасть житейского опыта, способного "отсосать наши крылышки", погрузить в прошлое мечты о будущем, сотворить из прошлого кумира? Впрочем, ходу истории претят досужие прогнозы и бессмысленные рассуждения.
После революции 1917 года Станиславский конфузился неуместно "слезливым" сюжетом "Трех сестер". 1930-е вообще списали пьесу за безнадежный пессимизм, поэзию скуки и житейской пошлости. В 1940-м Немирович-Данченко нашел в ней клад новых мыслей - суровых, ироничных, мучительных. Его спектакль в духе лирической трагедии словно снял камень с души нескольких поколений, неизбывно тоскующих по лучшей жизни, и, по мнению Вадима Гаевского, "казался единственным, соразмерным своей эпохе".
Более чем насущным он стал в годину Великой Отечественной войны, когда один из финальных монологов зазвучал и как утешение, и как символ веры в победу: "Они уходят от нас, один ушел совсем, совсем, навсегда, мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить… Надо жить…"
Минует четверть века, и в Ленинградском Большом драматическом театре Георгий Товстоногов переосмыслит "Трех сестер" в духе эпохальной трагедии, где каждый сам за себя, за свое личное благополучие. Спектакль стал беспощадным приговором благодушно-мечтательной "оттепели". По воле режиссера Чехов, казавшийся мягким и лиричным, неожиданно поставил жестокий и беспощадный диагноз легкомысленным шестидесятникам, потерявшим историческое чутье.
Если у Немировича-Данченко мечты и чувства героев были потаенными, изредка рвущимися наружу, то в версии Товстоногова они лежали на поверхности, открыто и равнодушно выговаривались, обнажая моральную ущербность прожектеров. У обоих мастеров главным "чеховским" персонажем было "свое" время - сдержанно-романтическое в сталинский период и бесчувственно-удушающее в постхрущевский.
Жесткая трактовка "без сентиментальности, без ложного сочувствия" захватила и последующих выдающихся интерпретаторов чеховской пьесы - Юрия Любимого, Анатолия Эфроса, Олега Ефремова. Их "Три сестры" общались с течением жизни и времени напрямую, презрев рефлексии, отринув все поэтическое и меланхоличное. Мечты Тузенбаха о "здоровой, сильной буре" выглядели нелепо. Интеллигентность, образованность персонажей диссонировали с вязкой скукой, ими же источаемой. Они словно махнули на себя рукой, но все же хватались за будущее, как утопающий - за соломинку.
Видно, героям классической драмы привычен поиск режиссера, способного испытать их "вечность" новыми стилистическими приемами. Лифанов оказался в числе избранных: его постановка "Трех сестер" не только отразила социальный смысл наших дней, но и с любопытством взглянула на иррациональный миф, довольно перспективный.
Три сестры - Три грации… Ольга - Красота, Маша - Любовь, Ирина - Невинность. Три дочери бога Океана и лунной океаниды Эвриномы - три дочки генерала и давно умершей женщины, в которую все были влюблены. Первых просвещали музы - вторые были "угнетены воспитанием" и образованы до "ненужной роскоши". Впечатление такое, что "севастопольские" сестры Прозоровы уже читали пьесу Чехова.
В лифановской версии все персонажи пьесы прощаются со своими надеждами - пусть обманувшими, но продолжающими волновать. Все находятся в плену безволия, однако мечтают о полноте жизни. Все, как дети, не знают покоя. Невероятно динамичные мизансцены почти вопиют об интеллигентских маниях: тут тебе и жажда сильных эмоций, и боязнь страстных переживаний.
Все несчастны до такой степени, что кажутся блаженными. Ирина в аффекте грезит о Москве, в глубине души зная: столица ей заказана судьбой. Ольга исступленно мечтает о замужестве, однако обречена на воспитание чужих детей. Маша одержима возвышенной любовью, но приговорена к существованию с нелепым мужем. Андрей, вопреки тяге к научной карьере, преуспевает на поприще чиновника. Стремление Вершинина к вольной жизни разбивается о чувство долга перед полоумной женой и малолетними дочерьми. Словом, все-все персонажи живут наперекор своим желаниям.
Даже Наташа по-своему несчастна. До замужества ее прельщал особенный мир Прозоровых. Их чудесная квартира с уймой цветов казалась райскими кущами, а три сестры завораживали нездешней грациозностью. Выйдя за Андрея, она поняла, что семейный очаг надо спасать от разорения, что золовки - такие же грешницы, как и все вокруг, а она единственная "умеет жить". Напористый прагматизм Наташи - следствие ее разочарования "домом, где разбиваются сердца".
Пронзительная тема семьи в "Трех сестрах" стала художественным открытием Григория Лифанова. Если ранее, до его постановки, режиссеры акцентировали внимание на эгоистичной замкнутости персонажей и отсутствии между ними духовной связи, то на севастопольской сцене Прозоровы так или иначе сбиваются в семью-стаю под водительством Наташи. Ее ставший нарицательным "экспансивно-пошлый" образ зазвучал по-новому деловито (особенно в тонком исполнении Валентины Огданской) и потянул за собой переосмысление общей атмосферы спектакля.
Вскользь обозначенные Чеховым детали, вроде подаренного Ирине волчка, в трактовке Лифанова достигают символического значения. Он буквально смакует богатую нюансировку пьесы, открывая в ней метафизический смысл. Так, закулисные персонажи Протопопов и семья Вершинина становятся чуть ли не главными ее героями. Именно их поступки подстегивают события спектакля, влияют на судьбы действующих лиц.
Или, скажем, Москва в версии Лифанова перестает быть просто вожделенным городом. Точно указанный адрес прошлого обитания и Вершининых, и Прозоровых - Старая Басманная - сразу вызывает в памяти блистательно-аристократическое прошлое этой части древней столицы, где родился и был крещен Пушкин, жил его дядя Василий Львович, а неподалеку, в доме у Красных ворот, появился на свет Лермонтов. Их поэзией овеяна словесная ткань пьесы. Их имена задают тон драме и становятся метафорой Искусства, которое никогда не заканчивается, потому что никогда не лжет.
Мало того, Лифанов в "Трех сестер" уловил подспудный диалог Чехова с Толстым. И неспроста. Прежде он поставил в Театре имени Луначарского дилогию по "Анне Карениной" и, конечно же, не мог пройти мимо восторженных слов Антона Павловича: "Боюсь Толстого. Ведь подумайте, ведь это он написал, что Анна сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте". Бесспорно, Прозоровы читали и перечитывали этот роман. А потому Вершинин прекрасно знал, какое впечатление на Машу произведут его слова: "Вы великолепная, чудная женщина. Великолепная, чудная! Здесь темно, но я вижу блеск ваших глаз".
Паровоз, постоянно присутствующий на сцене, тоже является аллюзией на "Анну Каренину", символической нитью, связавшей толстовский и чеховский шедевры. Он так и не сдвинется с места, как не исполнится ни одно из мечтаний героев "Трех сестер", и к концу спектакля станет похож на жардиньерку, заросшую цветами. Судьбы Прозоровых зашли в тупик, выход из которого только один - толстовский, предугаданный Чеховым за десять лет до того дня, когда Лев Николаевич тайно покинет Ясную Поляну. "Вот тебе мой совет, - говорит Чебутыкин Андрею. - Знаешь, надень шапку, возьми в руки палку и уходи... уходи и иди, иди без оглядки. И чем дальше уйдешь, тем лучше".
В севастопольской постановке "Трех сестер" Лифанов достиг полного творческого самообладания. Знаковую архитектонику пьесы он спроецировал на современность, но при этом сделал ставку на вечное в человеческом мире. Чехов в его восприятии - писатель беспощадный и жалостливый, диагност правдивый и утешительный. Режиссер до такой степени доверился художественной интуиции Антона Павловича, что решился на просветленный финал своего спектакля, дав сестрам Прозоровым шанс на счастье.
В конце концов, жизнь всегда мудрее нас, о чем намекают надрывные звуки весело марширующего по сцене духового оркестра. И мы, зрители, верим Чехову, Толстому, Пушкину, Лермонтову. Верим Григорию Лифанову, которому, кажется, наскучило хвататься за отжившие свое идеи и пророчества. Его влечет новый созидательный горизонт.