Он клокотал постоянно. В его небольшом по габаритам теле бурлили неземных масштабов силы. Максимализм во всем: в любви, в ярости, в увлечениях и идеях, которые вели его по жизни. Было ощущение, что он жил в другом временном измерении: быстрее. Все процессы - движение рук, перемещения в пространстве, перемены настроений и бег мысли - свершались стремительно. Это можно видеть в его актерских работах: как бы серьезны они ни были, в них есть элемент гротеска - комедийного или трагического. Он всегда спешил - пусть размеренно и обдуманно, но его сердце явно билось чаще, кровь пульсировала энергичнее, и он не терпел пауз. "Мысли лезут толпой, задние оказываются впереди, а в воротах пробка: очень много всего накопилось", - пишет он в дневнике.
В нем нелегко разделить многочисленные таланты - он актер, режиссер, поэт, педагог, и над всем этим обобщающее: он деятель. Его все касалось лично, и его выступления на съездах и пленумах Союза кинематографистов становились сгустком тревоги, боли и отчаянных надежд докричаться до коллег и общества. Начав актерский путь в детском театре, он мог отвлекаться в сторону множество раз - то снимался в фильме про разведчика ("Мертвый сезон"), то играл скомороха ("Андрей Рублев"), то партизана ("Проверка на дорогах"), то гоголевского Башмачкина ("Шинель"), то пророка-ученого ("Письма мертвого человека"), то сердобольного еврея ("Комиссар") или низвергнутого генсека Хрущева ("Серые волки"), работая на полной выкладке и создавая незабываемое. Но главной линией жизни для него были все-таки дети - для них неугомонно бурлила его фантазия.
В "Айболите-66" он взбил лихой коктейль из сказки, озорных приключений, лукавства, музыки и аллюзий, из-за которых фильм сочли "порочным" и выпустили минимальным тиражом. В "Автомобиле, скрипке и собаке Кляксе" экспериментировал с киноэкраном, то вытягивая его в длину, то ставя "на попа", а то и спуская актеров с экрана "в зал" - это был ошеломляюще изобретательный детский мюзикл. В "Чучеле" он первым внедрился во взрывоопасную тему детской жестокости, которой дай только повод - затравит кого угодно. Сегодня порядком отупевший зритель не увидит в этой картине никакого ЧП - а в начале 80-х мосфильмовское начальство хваталось за голову и требовало вырезать треть эпизодов. На сдаче фильма госкомиссии Быков поминутно доставал таблетки валидола - дело его жизни снова было под смертельной угрозой. "Я побит - начну сначала!" - эти слова стали его девизом. Люди его поколения были романтики - они еще надеялись искусством делать людей лучше, побудить задуматься: почему мы такие? "Что с нами происходит?" - задавался горьким вопросом Шукшин. Фильм "Чучело" заставлял всерьез думать об этом. Спустя годы он остался в памяти именно этой отчаянной, вечно актуальной нотой: индивид против сплоченной массы, всегда готовой закидать непохожего камнями.
Стране нужны были люди стандартные, как подшипники: одинаково думающие, ликующие, славящие и не создающие проблем. А Быков, человек без кожи, выламывался из стандарта и беспрерывно создавал проблемы - делился своей болью и страдания других ощущал, как свои. Его то и дело запрещали снимать как артиста - некрасив, мал, лыс, не подходит под ранжир образцового советского героя. У него редкостно живое лицо - а нужны были лица, замороженные на одной официально вдохновенной гримасе. Ему все время запрещали снимать то, о чем он мечтал: во всем виделись нежелательные параллели. "Что тебя так волнует власть!" - гремело начальство, узнав, что Быков хочет снять "Ревизора". МХАТ пригласил его сыграть Пушкина в пьесе Зорина "Медная бабушка" - эту идею зарубили. Список его неосуществленных идей займет всю статью.
Его записи 90-х полны тревоги за страну. Он острее других чувствовал: не строим - разрушаем. "Хотим демократии - но недемократичны до безумия, хотим верить, но не умеем, хотим любить, но неспособны на это, хотим общения, но слышим только себя, хотим коммерции, но не понимаем ее без воровства; хотим действовать, но для нас сегодня это только бить, уничтожать". И самое страшное, что постигло думающих художников России: сознание бесполезности усилий. Два века русское искусство старалось сделать общество человечнее - и вся эта постройка на глазах рассыпалась: словами "гуманизм", "мораль", "нравственность" стали браниться, идея демократии обращалась в свою противоположность, враги либерализма и демократии стали присваивать эти понятия и выворачивать их наизнанку. "В собственной жизни живу как высланный. Силы нужны для жизни бессмысленной..." - писал Быков.
Последние годы он посвятил тому, чтобы сберечь разрушаемое, вернуть единство киносообщества, снова объединить людей созидательной идеей. Он много и страстно говорил о созданном им Фонде развития кино и ТВ для детей и юношества, увлеченно разрабатывал планы возвращения на экран детских фильмов, проектировал студию "Союздеткино", выступал с предложениями учредить Чрезвычайный (!) госсовет детства при Совмине - уже тогда понимал, что мы теряем новые поколения. Он фонтанировал идеями, в мечтах создавая свой Город Солнца для российской детворы. Много занимался общественной деятельностью, был народным депутатом и даже возглавлял Союз общественных организаций работников культуры, науки, образования и экологии. Но противостоять всеобщему разрушительному ражу в одиночку невозможно - он с отчаянием это чувствовал. Снова и снова вступал в спор с критиками, подводившими под уже заметное расчеловечивание искусства теоретическую базу и ополчавшихся на каждого, кто пытался напомнить о поруганных вечных ценностях и о долге искусства - само слово "долг" у этих деятелей, претендующих рулить нашим кино, вызывало аллергию. Писал по этому поводу отчаянные стихи: "Во мне все лава и отрава, / "Во мне и буря, и поток, / И я кошмарно одинок..."
Его фильмы - его миссия, созданный им университет для поколений. Его стихи - это для себя. В них он выплескивал душу, в них сублимировались его бессонные ночи, из них становится ясно, через какие тернии лежит дорога к звездам. "…Полон смертной я тоски, / что я не доживу и не успею / всего, что разрывает грудь в куски, / всего, что должен, что могу и смею".
Он умер в 1998-м, не дожив до семидесятилетия один год и шесть дней.